Евгений Шалашов - Хлеб наемника

На обед, перешедший в ужин, полагался мясной бульон, пирожки с мясом и большая тарелка свинины с фасолью. Проглотив кушанья, я запоздало удивился:

— А почему мясо? Разве у нас не пятница?

— Патер говорит, что, если постный день застал вас в дороге или на войне, допустимы послабления, — ответствовала ревностная прихожанка фрау Ута, внимательно наблюдавшая за тем, как я ем: — Может, что-нибудь еще?

— Ага, — подтвердил я, сграбастав фрау в охапку и запрокидывая ее на кровать…

— Но я совсем не это имела в виду! — возмутилась хозяйка, пытаясь вырваться из моих объятий. — Сегодня же пятница!

— Тебе же сказано, что могут быть послабления, — мурлыкал я, снимая с нее тяжелые башмаки. — А мы с тобой оба на войне!

Честная вдова возмущенно закатила глазки и яростным движением задрала подол до самой груди…

Когда Ута счастливо задремала (видимо, ночью ей тоже было не до сна), я осторожно убрал ее руку со своего плеча и принялся одеваться.

Мышки-норушки — сестренки-служанки — успели привести в порядок мою одежду и обувь, сумев очистить ее от грязи и крови. Даже кираса выглядела празднично. Золой они ее начистили, что ли?

Спустившись вниз, я нашел своего адъютанта на кухне, в компании с одной из сестер. Мальчишка был умыт и слегка приодет. Длинные, закатанные до колен штаны и старая, но еще приличная куртка, видимо, когда-то принадлежали покойному хозяину гостиницы.

Эдди уминал за обе щеки фасоль. Свинина, как понимаю, ему была не положена, зато лежали пирожки. Гертруда, с умилением бабушки, наблюдала, как он лопает.

Я так засмотрелся на эту картинку, что чуть было не забыл о том, что собирался примерно наказать врунишку. Вспомнив, взял парня за ухо и спросил:

— Знаешь, за что?

— За ухо… — попытался пошутить Эдди, но взвыл.

— Остряк! — одобрительно сказал я, потянув сильнее.

Гертруда взвилась, словно курица, пытающаяся защитить цыпленка от злой вороны.

— Немедленно отпустите ребенка! — закудахтала она, пытаясь вырвать мальчишку. — Вы ему ухо оторвете!

— Если будете меня дергать, точно — оторву, — предупредил я фрау и повторил вопрос: — Ну так за что я тебя таскаю?

— За то, что без разрешения пришел в дом… — скривился Эдди.

— Неправильно! — продолжил я экзекуцию и пригрозил: — Не ответишь — примусь за второе…

— За хлеб с сыром, что я у хозяйки на ваши деньги взял! — выкрикнул Эдди и был немедленно отпущен.

В глазах парня стояли слезы, но он мужественно и даже гордо стоял, показывая мне — вот, мол, пытайте! Не боюсь!

— Думаешь, мне жалко денег? — спросил я мальчишку. Эдди не ответил, но по его глазам было видно, что именно так он и считает. — Так вот, в следующий раз, когда захочешь кого-то накормить за мой счет, то ставь меня в известность первым. Просто подойди и скажи… И не нужно обманывать фрау Уту, говоря, что я об этом распорядился. Ты понял? Ну а если понял, пошли.

Фрейлейн Гертруда с оханьем и причитанием кинулась мочить полотенце холодной водой и прикладывать к уху парня:

— Бедняжечка мой! Искалечил тебя этот… комендант.

— Данке шон, юнге фрау, — вежливо поблагодарил мальчишка.

«Юная дева», не слыхавшая такого обращения лет двадцать, в первый момент обмерла, а потом суматошно принялась заворачивать в салфетку остатки фасоли и засовывать узелок за пазуху парню:

— Вот, возьми… Когда-то еще покушать удастся!

Эдди, галантно припал к ее ручке, шаркнул босой пяткой. Испугавшись, что Гертруда упадет в обморок, я выпихнул мальчишку во двор.

Чем мне нравился Эдди, так это тем, что не задавал ненужных вопросов. Сказали «пошли», значит, так и нужно.

Выйдя во двор, посмотрел — как там мой гнедой?

На месте корочки у него розовел свежий шрам.

— Зачем ковырял? — упрекнул его. — Не мог потерпеть? Ну словно ребенок, — покачал я головой.

Гневко опустил голову, как нашкодивший школяр, и совсем не по-школярски замахал хвостом — знать ничего не знаю, само все случилось.

— А это что? — обличительно сказал я, ткнув стенку, на которой вместе с волосками зацепились кусочки коросты: — Сама отвалилась? Теперь будешь со шрамами ходить, как я.

— И-и! Го-го! — небрежно ответствовал Гневко, сообщая, что шрамы украшают не только мужчин, но и жеребцов.

— Ладно, тебе видней… Я ухожу, а ты остаешься.

— И-Го-Го? — недоуменно посмотрел мне в глаза гнедой. Поняв, что иду не драться, снизошел: — И-го-го.

Что-то не так. Быстро согласился! Кажется, что-то его беспокоило, но он не хотел говорить об этом. Что бы это могло быть? Зачем понадобилось лягаться?

— А ну-ка покажи копыта, — потребовал я, приступая к осмотру.

Ну так оно и есть — на задней ноге осталась лишь половина подковы, а из копыта торчало что-то железное.

— Ну где же это тебя угораздило? — поинтересовался я, вытаскивая копытный нож, который висит у меня рядом с кошельком: — И почему это ты, маленький засранец, сразу не сказал?

Гневко виновато застриг ушами — мол, у тебя и так дел было…

— Дурак ты… — беззлобно обругал я друга, вытаскивая обломок стрелы и зачищая неровности. — И уши у тебя холодные. Ладно, вроде бы все. Ну-ка постучи…

Гневко слегка пристукнул копытом по каменному полу и внимательно прислушался к себе.

— И-г-о, — доложил он. Кажется, все в порядке.

— Ладно, пока отдыхай. К кузнецу позже сходим.

Эдди, смотревший во все глаза, изумленно спросил:

— Господин Артакс, а вы что, по-лошадиному понимаете?

— Нет. Зато он все понимает, — честно признался я.

— Это как?

— Лошади, дружище, они все на свете понимают.

— А-а, — глубокомысленно изрек Эдди, делая вид, что ему все ясно.

Всю жизнь меня преследует чувство вины перед лошадьми. Особенно — перед гнедыми. А началось это очень давно — в раннем детстве, когда отец учил ездить верхом. И первым конем был именно гнедой…

Гнедой выжидал, пока я добегу до него, а потом отскакивал. Или, дождавшись, начинал крутиться на одном месте, не позволяя закинуть седло на спину. Словом — издевался, как мог.

— Ты его чем-то обидел, — задумчиво обронил отец, наблюдая за моими тщетными попытками оседлать коня.

Я хотел заорать, что конь, мол, дурак, и место ему на бойне, но отец так пристально посмотрел на меня, что я понял — врать бесполезно.

— Я его плетью ударил! — чуть не плача выкрикнул я.

— Незаслуженно, — констатировал отец.

От удивления у меня высохли слезы:

— Как ты догадался?

— Просто, — пожал он плечами. — Конь, он все понимает и все помнит. Если бы ты ударил за что-то, он бы не сердился…

— И что теперь делать?

— Просить прощения, — хмыкнул отец.

— У коня, прощения?! — обомлел я.

— Сумеешь — твое счастье. Не получишь прощения, никогда не сможешь ездить верхом. Ни на этом коне, ни на другом.