Дмитрий Старицкий - Наперегонки со смертью

— А чем тебя не устраивает Европа?

— Европа лет тридцать ещё будет воевать неизвестно за что. Друг с другом и сами с собой.

— А почему бы нам не остаться в России? — в её голосе читалась надежда.

— Потому, любимая, что не останется самой России. И это не наша война, в которой слепые поводыри слепых. Скоро тут все вокруг сойдут с ума. То, что мы видели в Лятошиновке, это даже не первый акт пьесы, а всего лишь увертюра. Скоро красный террор станет официальным. Кровь прольется рекой. Одних священников православных убьют четверть миллиона человек. А ещё голод, тиф, испанка.

— Откуда ты всё это знаешь? Ты пророк?

— Не спрашивай. Просто знаю. Просто поверь в то, во что верить человеческая душа отказывается.

— Значит, Вандея, — тихо произнесла Наталия.

— На Дону Вандея уже началась. И уральские казаки поднялись. В Прибалтике Юденич. На юге Корнилов собирает Добровольческую армию. Одно название пока армия — три тысячи человек. Меньше бригады.

— За них ты тоже не хочешь воевать?

— Нет. Они ведут к развалу России на благо союзников по Антанте. Никто из них не будет возвращать монархию. А народ пойдет только за царём. Ему и красные и белые чужды.

— Но, царь же — жив. И Михаил жив, — ответила бывшая баронесса.

— Пока жив. Срок им не больше года. Потом всех их товарищи разом поставят к стенке, даже маленьких детей.

— Господи, какие ужасы ты вещаешь! — Наталия кинулась ко мне в объятия, желая защиты от такого будущего. — Не хочу такого!

— Вот поэтому мы и поедем в Америку, — сказал я, гладя ей по голове.

Поели спокойно. Даже горячего. И чайком ароматным побаловались комиссарским. Всласть. С сахаром. И больше к мировым проблемам не обращались.

На полянке ощущалась безмятежность бытия наедине с природой. А всхрапывания лошадей только сгущали это чувство. Не хотелось думать ни о чём. Накатил откат после боя. Если можно боем назвать ту стычку на дороге.

Сидел, привалясь к молодому дубку, смотрел на хлопочущую у костра жену и умилялся своей любви к ней. При этом понимал, что главное сейчас это сохранить её, уберечь. А для этого надо её увезти далеко отсюда. Туда где нет войны, и долго не будет. Разве что такая, как была у Британии с Аргентиной за Фолкленды — Мальвины.

— Георгий, — окликнула меня Наташа.

— Что, милая?

— Я вот что подумала. Если нам придётся всё это бросить, — она обвела рукой коней и повозку. — Что мы должны взять с собой крайне необходимого.

— В первую очередь хирургический набор, — откликнулся я. Это то, что нас с тобой прокормит везде. И оружие. Затем только то, что будет посильно нести. Остальное — наживное. Остальное можно и бросить с чистой совестью.

— А может тогда нам сейчас эту повозку бросить и уйти верхами? — предложила Наташа.

— Сёдел нет. А охлюпкой далеко не уйдём. Сами устанем, да коням спины собьём. Лучше тогда уж пешком. Только на лошадей у меня виды есть. Хочу сменять их на лодку и уйти вниз по Дону.

— Как скажешь, — то ли согласилась она со мной, то ли смирилась с моим мнением. Так прошло два часа. Лошади отдохнули, и пора было их впрягать снова в повозку и трогаться в путь.

Но тут на нашу поляну влетел всадник на гнедом жеребце. И с криком. — А!.. Вот вы где прячетесь! — стал вынимать из ножен шашку.

Я и очухаться не успел, как Наташа выхватила револьвер и выстрелила в него.

Моментально вскочив, я бросился к повозке вооружиться карабином.

Гнедой бился, пытаясь вырваться из запутавшегося повода, который твёрдо сжимал упавший с него мертвец.

По дороге заметил, что довольно далеко ещё — с полверсты, но гай, в котором мы отдыхали, окружает редкая цепь красноармейцев в поле.

Крикнув Наташе.

— Запрягай!

Сам занял позицию у крайних деревьев.

Патронами к винтовке я россыпью набил все карманы бушлата, и теперь они мешали удобно принять положение для стрельбы лёжа. Пришлось стрелять с колена.

Первый мой выстрел был в молоко и не произвел впечатления на противника.

Второй пулей мне удалось кого-то достать. Цепь тут же залегла и началась вялая перестрелка, растянувшаяся на целых четверть часа.

Вот непруха-то, а казалось хорошо мы тут ото всех заныкались.

Я, изредка постреливая, не давал цепи подняться в атаку, одновременно следя за экономией патронов.

И ждал, когда Наташа мне скажет о готовности нашего средства к передвижению. Сигнал к возможности быстрого бегства с этого незадачливого места.

Но дождался только шума за спиной и выстрелов.

Обернувшись, увидел, как из руки любимой жены падает на траву револьвер, а на её груди, на белом фартуке расцветает алая роза из артериальной крови.

Три вооруженных винтовками человека — по виду мастеровых, продирались через лес к поляне нашего отдохновения. Четвёртый падал, схватившись за тонкую березку и зажимая другой горстью себе грудь. Я вскинул карабин. Трое поочередно упали, как подломленные, приготовившись удобрить родную землю.

Затем боёк сухо щёлкнул. Патроны в магазине кончились, а набить новый времени мне уже не оставили.

Из леса на нас дружно пёр вооружённый народ уже массой.

Бросил винтовку, подбежал к жене, услышав он неё последнее.

— Прости, любимый…

Потом на губах Наташи пошла пузыриться красная пена и глаза её — синь небесная, застыли, подёрнувшись свинцовой окалиной.

Как в руке оказался манлихер, я и не заметил.

Бил врагов на выбор, как в тире.

Семеро пали.

Потом патрон заклинило. И над телом убитой жены я сошелся с ними в рукопашную, используя австрийский автоматический пистолет как примитивную дубинку.

Ну, не Джеки Чан я и не Чак Норис.

Посекли ноги.

Навались массой.

Ударили об землю.

Сели на руки на ноги вчетвером, а пятый с размаху плюхнулся на грудь, выбив из лёгких весь воздух.

Кто-то крикнул.

— Приказано его живым брать!!!

Тот, кто сидел на моей груди, глумливо ухмыльнулся щербатым ртом и ответил невидимому командиру.

— Будет он вам живой, но некомплектный.

После чего выхватил с поясных ножен бебут и воткнул его мне в правый глаз.

Потом — в левый.

Дикая боль…

Темнота.

И спасительное забытьё с отключкой сознания.

Мутный молочный свет вместо ожидаемой черной темноты — это всё что я увидел, когда очнулся. Молочный такой сумрак. Матовый. Попробовал дёрнуться, но тело моё оказалось плотно упаковано.

«Плен», — первое, что пришло в голову, — «Приехали. Максим Грек. Триптих темперой. «Слепой страстотерпец», мля, как на иконе.

Как же пить-то хочется. Сушняк, как с хорошего такого похмела. Рот, как наждачкой обработали. Да, да… Оно самое: вокруг ва-ва, во рту ка-ка, головка бо-бо, денежки тю-тю.

Но больше чем пить хочется, как раз наоборот.

А ещё больше хочется определённости.