Диана Удовиченко - Эффект преломления

Сами Надашди не бедствовали. Прислужники Рудольфа обходили их стороной. Даже теперь, когда больше не было заступничества Турзо.

Война-разлучница была и спасительницей тоже. Пока Ференц дрался с турками, пока отбивал для империи города, удерживал крепости — семье Надашди ничего не грозило. Слишком важен был для короны искусный полководец Черный бей.

И еще Эржебета подозревала, что алхимик Рудольф помнит услугу, оказанную ему графиней Надашди…

— Вот бы кто королю-то на нее пожалился, — говорила старая Ганка. — Глядишь, и приструнил бы чахтицкую госпожу…

— Да где там! — отозвалась Агнешка и перешла на шепот: — Говорят, король у нас и сам колдун. Так что свою не тронет.

Они с Пирошкой пришли в родную деревню. Принесли гостинцев, проведали родню и теперь судачили с односельчанами. Каждому хотелось узнать от гостий свежие новости.

— Как там моя дочка? — спросила Ганка.

— Жива-здорова, слава богу, — важно кивнула Агнешка.

— А моя Битка?

— С нею вчера только на кухне работали. В здравии.

— А Лиска?

— И с нею все хорошо…

— Надо же, — удивлялись крестьяне. — А ведь в этом году еще никто из девок в замке не пропал и не помер…

Последнее письмо — от Иштвана Бочкаи.

«Благодарю, любезная сестра наша по вере, за дружбу твою и за помощь твою. Воздастся тебе сполна, графиня. Обоз с провизией пришел, и деньги, переданные оказией, тоже получили.

Побили проклятых австрийцев при Альмошде. А и Дебрецен возьмем тоже. Всю жизнь свою мстить буду за разорение моей любезной Трансильвании…»

Эржебета вздохнула. Как же сложно в мужском мире, как все запутано. Муж ее, Ференц, бьется с турками, а друг его Иштван пошел на союз с ними. Ференц защищает империю, Иштван — восстал против ее порядков. И ведь оба правы, оба делают нужное дело. И дружбе их это не мешает.

Не взбунтуйся Бочкаи, не объединись с султаном Ахмедом — не было бы силы, способной противостоять еретическим отрядам Рудольфа, которые грабили и били истинных евангелистов. Видно, нужны турки для сохранения равновесия в мире, подумала Эржебета. А ее дело женское: накормить и одеть…

Она отложила письмо, позвала секретаря и приказала собирать очередной обоз с провизией.

Неизбывная ненависть ее нашла выход: Эржебета помогала повстанцам.

Девушки в этом году еще не пропадали…

Замок Чахтице, январь 1604 года от Рождества Христова

Ференц мой, Ференц… какие раны у тебя. Все твое тело покрыто ими. Какие страшные, Ференц. Воспаленные, гноящиеся, и зловоние от них исходит. Черные пятна вокруг. Плохой знак…

Эржебета крепко закусила губы, смотрела на беспомощного, мечущегося в бреду мужа.

Не плакать, не плакать, иначе не будет сил… А она должна вылечить своего Ференца. Не только ради любви, не только ради себя, но и ради детей. Кто заступится, если уйдет Черный бей?

Без конца отирала она израненное тело мужа платком, смоченным в настое трав. Освежала губы холодной водой. Меняла повязку на лбу, чтобы снять жар. Не помогало ничего. Второй день боролся Ференц, второй день жизнь не хотела покидать могучее тело.

Дышать сил не было. Казалось, и ее тело тоже налилось болью. Судорога сводила горло. Не плакать.

— Дарволия, — в который раз просила Эржебета, — помоги! Ведь есть же какое-нибудь средство, я знаю, обязательно есть!

Мольфарка лишь молча качала головою. Она видела: ничего сделать нельзя, на этот раз смерть заберет Черного бея.

— Ступай, отдохни, госпожа. Я позову, когда начнется.

Эржебета отказывалась. Хотела все отмеренные мужу минуточки быть рядом. Смотрела на него и не могла насмотреться, гладила, целовала сильные руки. Просила, чтобы не покидал, держала, не пускала — голосом своим, теплом, поцелуями.

Не удержала. На третьи сутки ранним холодным утром ее Ференц вздрогнул, захрипел и замер.

Дарволия подошла, закрыла страшные, выпученные от боли глаза, подвязала челюсть. Эржебета застыла, словно от неловкого движения могла расплескаться ее боль. Взглянула в изменившееся лицо мужа, пытаясь отыскать то, что было ее Ференцем. Не нашла, вскочила, вцепилась в волосы и дико закричала, уже не борясь с безумием.

— Госпожа, госпожа…

Дарволия поднесла кубок с травяным настоем — успокоиться. Эржебета задохнулась в вопле, взмахнула рукою, отшвырнула посудину. Рухнула на колени, съежилась, пытаясь вынести душевную боль такой силы, что и тело уже скручивало. Завыла на одной ноте, по-волчьи.

Йо Илона, огромная, как мужик, легко подняла госпожу на руки и понесла в покои. Там уложила на кровать, не зная, как облегчить страдания Эржебеты, принялась гладить по голове, будто ребенка. Наконец графиня затряслась в рыданиях.

— Это хорошо, — сказала Дарволия, входя в комнату. — Пусть плачет. Страшнее, когда горе невыплаканное, изнутри человека выедает.

Верные слуги собрались возле дверей, ждали распоряжений госпожи.

Рыдания постепенно утихали. Ференц там, один. Нельзя его оставлять. Надо в последний раз позаботиться о нем. Как полагается. Как заслужил того великий Черный бей.

Утерла глаза. Встала.

— Ференца перенести в большую залу. Готовить обмывание. Гонцов звать сюда, письма им раздам. Да подать черную одежду.

Черное платье, черные башмаки, черный убор, гладкая прическа, никаких драгоценностей. Теперь траур будет ее постоянным нарядом. Ничего Эржебете не нужно без Ференца.

Не думать. Не вспоминать. Не плакать.

Верховые понеслись во все концы империи. Тяжкую весть несли, нерадостное приглашение.

Десять дней и ночей в большой зале горели сотни свечей, наполняя воздух чадом и запахом воска. Но страшнее был запах, что шел от покойника. Ни окуривания травами, которые все время делала Дарволия, ни расставленные вокруг плошки с духами не отбивали трупной вони. Даже видавшие виды гайдуки, заходя в залу, незаметно прикрывали носы.

Графиня как будто ничего не чувствовала. Она знала одно: нельзя хоронить Ференца, пока не приедут все, кто должен с ним попрощаться. А в Карпатах сейчас и заносы снежные, и дороги засыпанные — долго будут пробираться гости.

Они постепенно съезжались. Входили в залу, задыхались от запаха разложения и поражались виду Эржебеты. Она была так молода и прекрасна, словно и не было у нее никакого горя, словно свадьба ждала ее впереди, а не похороны любимого мужа.

Приехал и Дьёрдь, остановился в дверях. Не на покойного друга глядел, на его вдову любовался. Черное платье лишь подчеркивало белизну лица и стройность стана, горе сделало черты лица еще тоньше. Алые губы безостановочно шевелились, что-то наговаривая.

— Заклинания небось бормочет, ведьма, — шептала Агнешка. — Мужа хочет оживить.

— Да как его оживишь, Агнеша? — удивлялась Пирошка. — Он уж воняет, что та скотобойня.