Диана Удовиченко - Эффект преломления

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий! — заорал я во всю глотку, поднимая кольт.

— Твою мать, что ж ты, сволочь, делаешь! — вторил Чонг, корчась от молитвы и зажимая уши.

Упырицы остановились, задергались. Маша выскользнула из-под меня, хладнокровно сняла правую вампиршу, ранив ее в грудь. Левую добил я.

Пока шла перестрелка, Батори исчезла в дальней двери. Мы вскочили, побежали за ней.

За дверью оказался длинный коридор, мы неслись по нему, но Высшая, конечно, двигалась быстрее.

— Чонг! — пропыхтел я. — Только на тебя надежда!

— Конечно, — фыркнул киан-ши. — Как молитвой глушить, так упырь, а как Батори догонять, так сразу Чонг…

Он на бегу преобразился, расправил крылья, тяжело полетел за Батори — сказывалось ранение. Но вампирша уже стояла перед бронированной дверью, набирала код на дисплее. Дверь открылась, Эржебета скользнула внутрь, казалось, ей удалось скрыться. В последний момент Чонг подставил ногу и с силой вдавился вслед за Батори.

Когда мы подоспели, дверь сорвало с петель, вынесло изнутри сильным ударом, едва не сбив нас с ног. Мы вбежали в небольшую, обшитую листами бронестали комнату и увидели Чонга с Батори, которые, сцепившись, катались по полу. Киан-ши тузил вампиршу по лицу. Та извернулась, отшвырнула китайца. Чонг ударился о стену с такой силой, что оставил в ней вмятину.

Батори вскочила на ноги, зашипела. Я поднял распятие, посмотрел Эржебете в глаза — зеленые, как изумруды.

Из истории рода Батори

Замок Шарвар, август 1614 года от Рождества Христова

— Дьёрдь, почему ты так печален? Почему, Дьёрдь? — Анна ластилась к любовнику, покрывала его тело поцелуями, игриво трепала седую бороду, тонкой змейкою свивалась у груди. — Или больше не хочешь меня, Дьёрдь? Посмотри, это же я. Я все так же красива и молода…

Он молча смотрел в потолок. Больше не трогала его ни прелесть Анны, ни сходство ее с матерью.

— А ведь ты был моим первым мужчиной, Дьёрдь… — мечтательно проговорила Анна. — Как же я тебя любила…

Тринадцать лет назад. Спутался. Извелся от любви к Эржебете, от неутоленного желания. А тут — Анна, юная копия матери. И ведь правда любила, и сама пришла в его комнату, когда гостил он в Чахтице. Отдавалась пылко, страстно. У него и у самого голова кругом пошла — лицо Эржебеты, ее тело. Держать в объятиях свою любовь, только шестнадцатилетнюю, такую, какой увидел ее впервые, — это ли не счастье?

Он тогда словно обезумел, осторожность потерял. Сам по ночам ходил в комнату к Анне, закутавшись в черный плащ. Челядь его принимала то ли за дьявола, то ли за демона.

Потом, когда схлынули первые восторги, разглядел: не Эржебета. Слишком мила, добра, весела. Слишком проста. Да еще зеленоглаза…

А ему не хватало мрачности, холода, безумного блеска черных глаз. Казалось, Эржебета может дать что-то, чего нет у других женщин. И он всю жизнь разгадывал эту загадку, да не выходило ничего.

Но Анну не бросил, даже после ее замужества они остались любовниками. Едва Николас Зриньи отправлялся по торговым делам, его жена перебиралась в гости к «дядюшке Дьёрдю».

Замена, подделка… лучше, чем ничего. Да и любовь Анны — искренняя, нерассуждающая — подкупала, очаровывала, оглушала. Даже потом, когда женился сам, не оставил любовницу. Молодая жена нехотя дарила ласку, Анна — обжигала страстью. Так и жил — делил себя между женщиной с именем любимой и женщиной с ее лицом. Между двумя подделками.

Только вот после суда над Эржебетой больше ничего он не хотел ни от одной. Дьёрдь разом постарел, сделался ленив, скучен. И сейчас не желал отвечать на заигрывания молодой любовницы.

— Старый ты стал, Дьёрдь! — Анна капризно выпятила губы, шлепнула Турзо по объемистому животу, дернула за волосы на груди. — Вон какое брюхо наел! И волосы у тебя седые… там, где остались, на голове-то нет совсем.

— Отвяжись, — холодно сказал палатин. — Без тебя тошно.

Он сел, свесил ноги с кровати, коснулся пятками холодного пола. На обрюзгшем лице — выражение тревоги.

— Что случилось, милый?

Анна вскочила, обежала постель, присела на корточки, заглянула Дьёрдью в глаза. Надо было отдать ей должное: когда дело принимало серьезный оборот, все ее легкомыслие как рукой снимало. Она умела слушать, сочувствовать, а часто давала дельные советы. Анна была очень умна.

— Я могу помочь?

Взгляд ее был таким преданным, в глазах столько сочувствия, что Дьёрдь оттаял. Улыбнулся через силу:

— Нет, девочка. Чем тут поможешь? Сегодня получил письмо из Вены, от надежного человека. Император опять вспомнил о твоей матери. Послал нотариусов снова собирать показания. Хочет возобновить процесс. Если это случится, я уже буду не в силах остановить…

Анна посерьезнела, задумалась. Так и сидела в ногах любовника. Потом подняла на него взгляд:

— Ведь это будет процесс не только против матери? Против всех евангелистов, правильно?

— Да. Ты умница. И против вашего рода тоже. Я постарался избежать позора для Надашди и Батори. Но, боюсь, скоро все начнется сначала.

— А Церковь только того и ждет, — добавила Анна. — Они ведь не только евангелистов хотят опорочить, они на наши земли и деньги зарятся…

— Эржебета написала завещание, все оставила детям. Ничего святоши не получат! — сердито проговорил Дьёрдь.

— Только вот святые отцы все ходят в Чахтице, — прошептала Анна. — Все надеются, стервятники, что мама его перепишет. И тогда Пал, бедный мой мальчик, братец мой, сиротка, останется нищим…

— Все против нас, — вздохнул Дьёрдь. — Если Эржебету осудят и публично казнят, это станет началом войны в Венгрии…

Зеленые глаза наполнились слезами:

— И это опасно для тебя. Форгач спит и видит, как бы выгнать тебя да самому стать палатином Венгрии. Если вина матушки будет доказана, тебя обвинят в неправедном суде, и тогда… — Она заговорила быстро, горячо, сжимая ладонями колено Дьёрдя: — Позволь сказать, любимый. Ты только выслушай, хорошо? Мне трудно говорить это… она моя мать, и я люблю ее, какой бы она ни была. Но… она ведь больше не нужна? Если она умрет, это избавит от многих бед тебя, меня… Венгрию.

Дьёрдь и Анна проговорили до рассвета.

Утром Турзо вышел из опочивальни, призвал секретаря, вручил ему крошечный флакон черного стекла:

— Езжай в Чахтице, Петру.

Заводски, который привык улаживать «спорные» дела хозяина самыми разными способами, понятливо кивнул и вышел. Вскоре со двора раздался его голос, приказывающий седлать коня.

Замок Чахтице, август 1614 года от Рождества Христова

Теперь она старела — быстро, стремительно, словно наверстывая годы, украденные у молодости. В заключении были недоступны сырая говядина и свиная кровь, которыми Дарволия лечила у хозяйки болезнь малокровия. Не было и красной травы, которую мольфарка каждую весну собирала в глуши карпатского леса и варила из нее густой маслянистый багровый настой. Ванны из этого удивительного зелья помогали сохранить свежесть кожи.