Алексей Замковой - Благими намерениями

Едва я открыл глаза, мой мозг сразу же включился в работу. Ни следа усталости, ни следа сна. Словно компьютер включили, а не проснулся живой человек. За что браться в первую очередь? Я посмотрел на своих людей. Практически у всех лица настолько кислые, что никаких сомнений в том, что боевой дух моего маленького отряда сильно подорван, не возникает. Значит, сначала надо разобраться с этим вопросом.

— Кто остается? — спросил я и, видя непонимающие взгляды, которыми меня одарили все шестеро, пояснил: — После всего произошедшего я не стану винить того, кто захочет покинуть отряд. Если кто-то хочет уйти — говорите сейчас.

Непонимание во взглядах сменилось… возмущением! Всего шесть человек, один из которых — мелкий пацан, но я чувствую себя так, словно меня освистала целая толпа. При этом ни одного звука никто не произнес. Тот, кем я был в своем времени — в прошлой жизни, не понял бы такой реакции. Наша группа не далее как четыре дня назад была разгромлена во время выполнения задания. Наголову разгромлена — даже не хочу подсчитывать, какой процент выжил! После этого мы узнали о гибели всего остального отряда. Конечно, некоторые группы, отсутствующие в лагере, как наша, могли выжить, но в целом — отряда больше нет. Точнее, есть — мы. Но этот отряд состоит всего лишь из семерых истощенных людей, а из снаряжения у нас только то, что смогли сохранить в бою. А ведь против нас — вся мощь немецкой армии, первоклассно снабженной и обученной. Что могут сделать семеро против такой армады? Самоубийство! Однако гляди ж — праведное возмущение моим предположением, что кто-то хочет поступить разумно (с точки зрения моих современников) и не ввязываться в практически безнадежное дело, аж кипит в их глазах. В XXI веке я бы такой реакции не понял. Даже, возможно, сам был бы первым, кто махнул бы на все рукой и решил бы, что раз дело безнадежно, то не стоит и связываться с ним. А теперь, в середине XX века, после нескольких месяцев войны, после того, как я потерял тех, кто стал мне другом, после того, как я влюбился и был разлучен со своей любимой водоворотом войны, надеясь только на то, что она еще жива, после всего этого я не отступлю.

— Что будем делать, командир? — спросил Шпажкин, и этот вопрос, даже не столько он, сколько то, что бойцы мой вопрос не сочли достойным ответа, вселил в меня уверенность в том, что наше дело не так уж безнадежно.

Закрыв тему, я благодарно кивнул, и ребята все поняли. Они — даже Казик — встали в строй и продолжили напряженно ждать дальнейших указаний. Ждать спокойно, с верой в меня.

— Для начала выкладывайте у кого что есть. — Я отгородился от всех чувств, решив, что сейчас холодный ум гораздо важнее горячего сердца. — Оружие, патроны, гранаты, продовольствие. Все, в общем, выкладывайте.

Инвентаризация нашего имущества не заняла много времени. Буквально через минуту передо мной в ряд лежали три маузеровских карабина, две трехлинейки, мои собственные МП-38 и «парабеллум» — я, как и все, тоже сложил свои запасы. Рядом, на расстеленном вещмешке, — небольшая кучка патронов (пятьдесят три патрона к «маузеру», двадцать из которых — в обоймах, двенадцать патронов к «мосинке», три автоматных, включая и тот, который присоединен, и два пистолетных магазина) и четыре гранаты (две «колотушки», «яйцо» и РГД-33 без рубашки). Кроме этого, у нас оказалось десять четырехсотграммовых брикетов тола и четыре взрывателя МУВ. Из еды осталось только две с половиной лепешки, которые мы пекли в лагере, и одна банка трофейной тушенки. Не густо… Особенно — с едой. Значит, в ближайшее время придется озаботиться пополнением запасов. Как оружейных, так и продовольственных.

Я поднял с земли свой автомат, снова распихал по подсумкам потрепанной «разгрузки» магазины, бросил в ранец М-39, половину взрывчатки и взрыватели.

— Разбирайте, мужики. — Указав на оставшееся оружие, я перевел взгляд на Шпажкина. — Бери остальной тол. Патроны распределишь так, чтобы поровну было. За продовольствие тоже отвечаешь ты.

— Ясно, командир. — Денис тут же принялся пересчитывать патроны.

— Казик, возьмешь пистолет, пока не раздобудем тебе что-то получше. Гац, трехлинейка твоя? Сменишь при первой же возможности на «маузер».

Пока бойцы снова разбирали свое имущество, я думал о том, что делать дальше. «Хозяйственный» вопрос вроде бы решили, пора и к практике приступать. В первую очередь необходимо выяснить, что же произошло с отрядом. Мы знаем только то, что на лагерь напали и, судя по тому, что Казик обнаружил на подходе к нему немецкую засаду, отряд был разбит. Однако, может, кто-то выжил. Может, отряду удалось вырваться из кольца и пусть сильно потрепанным, но уйти. Может, кто-то был захвачен в плен… Нет, первым делом действительно надо выяснить результаты антипартизанской операции немцев. Что мне это даст? Если наши действительно смогли уйти, то следует разыскать их, а если кто-то оказался в плену, то, возможно, мы сможем их освободить. Только как узнать об этом? Туда, где раньше был наш лагерь, возвращаться нельзя. Кто его знает, сколько просидят немцы в засаде? Вполне вероятно, они уже давно оттуда ушли, но не исключено, что все еще ждут, когда кто-то попадется в их ловушку. Нет, к лагерю мы не пойдем. Значит, надо связаться с кем-то, кто может знать… Максим Сигизмундович! Он, пусть и запоздало, предупредил отряд. Думаю, немцы вернулись после операции на, так сказать, исходные позиции — по окрестным селам. По крайней мере, они там должны были остановиться на ночлег. А поскольку операция уже завершена — необходимости в секретности уже нет. Значит, будут обсуждать подробности боя, хвастаться… Доктор вполне мог что-то слышать.

— Идем в Тучин, — решил я, когда бойцы разобрали оружие и снова выстроились передо мной, ожидая дальнейших указаний. — Надо узнать, что точно произошло в лагере.

До Тучина мы дошли за полтора дня. Шли скрытно, стараясь не появляться вблизи хуторов и дорог. Горький опыт вбил в меня осторожность, думаю, на всю оставшуюся жизнь. Осторожность, которая граничит с паранойей. Через дороги, лежавшие на нашем пути, мы перебегали только после того, как не менее десяти минут всматривались и вслушивались в окружающий лес — не слышно ли каких посторонних звуков, не видно ли кого? Особенно сильно меня стало напрягать то, что лес уже не дает такого укрытия, как было еще месяц назад. Лес стал «прозрачным», просматривающимся далеко вперед. Там, где раньше были пышные клубы кустарника, теперь торчит лишь решето почти голых ветвей. Где были высокие заросли трав — тянутся к небу только тонкие палки. Если раньше можно было спрятаться у самой дороги и, пройдя в паре метров от тебя, никто ничего не заметит, то сейчас приходилось наблюдать за дорогами, не подходя к ним ближе чем на пятнадцать-двадцать метров. Однако все же дошли.