Владимир Перемолотов - Урал атакует

«Помни, ты же одинокий волк! Не поступись принципами! Где твоя воля?»

Он отвел глаза.

— Знаешь, Маш, ты не торопись. Я тут выбил тебе комнату, самую лучшую, без подселения. А я буду приходить к тебе в гости.

Он осмелился посмотреть на нее. И увидел, как медленно меняется выражение ее глаз. Словно лакмусовая бумажка меняет цвет, или беспечная заводь вдруг покрывается рябью от нахлынувшего ветерка.

— Комнату, — вполголоса протянули ее уста. — А, ну да.

— Так будет лучше для нас обоих, — поспешил он добавить заученную фразу. — Разве ты не понимаешь, что, в конце концов, находиться со мной в одном доме просто опасно?

— Да, конечно, ты прав, — будто в бессилии, она опустилась на диван, села прямо на розовую блузку.

Черт возьми, но ведь в иной, давней жизни, если бы он приехал в Иваново, и там бы они случайно встретились, стала бы она иметь с ним дело? Наверняка нет. Так пусть же все возвращается на свои места!

— Я буду навещать тебя, — сказал он и словно почувствовал эхо, разнесшееся по комнате от этого глупого обещания.

— Ну что ж, тебе виднее, — она поводила глазами, как будто что‑то искала по комнате.

Костя подошел и сел с ней рядом. Обнял за плечо, ставшее вдруг твердым, как дерево.

— Завтра утром мы переедем, — утешительным тоном произнес он. — А вечером я приду к тебе на свидание. С цветами. Какие ты любишь цветы?

— Герберы, — она покосилась на него, глаза ее уже очистились. — Я люблю герберы. Мне будет очень приятно, если ты их подаришь.

— Я сделаю это с удовольствием. А теперь давай попробуем твой царский ужин.

Маша вяло поднялась и стала собирать одежду с дивана. Костя с ноющим чувством

наблюдал за ней, не в силах что‑то сказать — слова таяли на кончике языка. Однако через минуту Маша бросила свое занятие и пошла накрывать ужин. Сервировать решили журнальный столик, вполне вместительный для двоих. Ужин действительно обещал быть царским. Маша выносила из кухни блюда, одно удивительней другого, и выставляла на столик. Костя наигранно бодро стал восхищаться. Когда она наклонялась над столиком, спелые груди падали на ткань халата, и он невольно заглядывался, а потом прятал глаза, точно неискушенный школьник.

— Это мама научила меня готовить, — дрогнувшим голосом заговорила Маша с грустинкой в глазах. — Она часто твердила мне заезженную фразу: путь к сердцу мужчины лежит через желудок. И что, если я не научусь хорошо готовить, мне не удастся удачно выскочить замуж. Я смеялась и спорила с ней, говорила, что это не главное. Но все равно прилежно штудировала ее науку. А у нее всегда классно получалось — пальчики оближешь. Я, можно сказать, даже завидовала. Пока не научилась сама.

Посередине стола обосновалась широкая тарелка с фаршированными кальмарами. Маслянистые тельца со свисающими нежно–розовыми воротничками были заколоты длинными палочками. Костя вспомнил завалявшуюся в кухонном шкафу со времен царя Гороха горсть палочек для рыбных шашлыков. Рядом с центровым блюдом стояла стеклянная салатница, наполненная аппетитным оливье. В глубокой тарелке по соседству красовалась золотистыми корочками крупно пожаренная в обильном масле картошка. В маленькой тарелочке на краю стола аккуратные кусочки селедки украшали кольца лука. Исходящие от этого ресторанного изыска ароматы вызывали полуобморочное состояние и сильное слюновыделение. Последней перекочевала на стол бутылка вина. Костя нашел штопор и выпустил из нее джина.

Наконец, Маша села за стол. Забулькал бурый кагор. Костя поднял бокал и весело изрек:

— Я предлагаю выпить за мир во всем мире.

Угольные брови, брови маленького Пьеро, удивленно сыграли. Пухлые губки разъехались в улыбке.

— Я согласна, — податливо сказала Маша.

Они чокнулись и выпили каждый до дна.

Следующие минуты протекли в молчании. Тишину прерывала лишь увлеченная возня челюстей. Оба были так голодны, что не могли думать ни о чем, кроме еды.

Когда стукнул первый молоточек, указывающий на относительное насыщение, Костя сказал:

— Боже, как все обалденно вкусно! Манюша, ты просто чудо!

— Спасибо. — Машино лицо едва наполнилось краской, но в глазах ее осталась грустинка. — А почему Манюша?

— Тебе не нравится, если я так буду называть?

— Не знаю. — Сдвинулись хрупкие плечи, обсыпанные бутонами роз.

— Тогда, может быть, Нюша или Маня? Впрочем, нет, эти «ю» и «я» меня самого смущают.

А что если Миша? — Косте хотелось хоть как‑нибудь развеселить ее.

И у него получилось. Маша прыснула.

— А почему Миша‑то?

— От слов: милая Маша.

— А, понятно. Ну, вообще, называй, как хочешь. Я не привереда.

Костя снова наполнил бокалы.

— Что‑то мы увлеклись едой. Ведь между первой и второй, как говорится…

— А я хочу выпить за тебя, — перехватила Маша со своей детской хрипотцой, которая прозвучала в этот раз с маленькой ноткой горечи. — Чтоб у тебя было все хорошо. В смысле, чтоб не арестовывали.

— А я выпью за тебя, — со вздохом сказал Костя.

— Да, за нас.

Брови маленького Пьеро дернулись, глаза загорелись странным блеском. Косте почудилось, что он увидел в этих глазах свое отражение. В груди чиркнула спичка. Оба освободили бокалы от вина, и Костя мягко прикоснулся губами к ее холодным губам, напоминающим почти забытую ягоду малину.

— Кажется, у меня емкость опустела. — Костя свесился с дивана.

На полу, в лужице лунного света, прохлаждалась ополовиненная бутылка кагора. «Вторая или третья? — вдруг замкнуло в его голове. — Нет, конечно, вторая. Но почему же я так пьян? Блин, значит, все‑таки третья».

— Плесни и мне тоже. — Маша вальяжно протянула бокал.

Она сидела у стены, подобрав колени, накрытые одеялом. Лунное око, подглядывающее сквозь щели в жалюзи на окне, поместило ее плечи и грудь с чернеющими сосками в тельняшку.

Костя поднял бутылку и, прищурившись, наполнил емкости. Осторожно вернул вино обратно.

— Кажется, у меня комната качается, — честно созналась Маша. — Но я хочу еще.

— Значит, ты тоже пьяна, — обрадовался он.

Раздалось глухое «угу», потонувшее в бокале. Костя сделал два больших глотка.

Подставил подушку под позвоночник, поерзал. Теперь они сидели наискосок друг к другу.

Маша вела себя так, как будто это их последняя ночь, словно они прощаются навсегда. (Не этого ли он хотел?) Маша была необычайно ласкова и податлива. И от этого ему становилось тошно, и он все больше наливал себе вина и теперь совсем опьянел.

Опустошив бокал, Маша выдохнула, как заправский пьяница, а потом произнесла:

— Расскажи что‑нибудь о себе.

— Пожалуй, — вздохнул Костя, сделав еще один глоток. — Однажды в детстве я чуть не утонул. Это было, кажется, в девяносто первом, в прошлом веке, то есть в то самое лето, когда развалился Советский Союз. Впрочем, ты еще не существовала.