Вадим Шарапов - Командир Особого взода

Среди черных не было трусов, посреди лагеря они сошлись с врагами лицом к лицу. Люди и альвы рвали друг друга на куски, резали ножами на кровавые ломти, дробили врагу кости и падали мертвыми. Но альвов падало больше. А с деревьев летели и летели стрелы, и ни одна не пропадала впустую. Пленных не брали, да они и не просились в плен.

Что-то чиркнуло по моим веревкам, и я, не удержавшись на ватных ногах, повалился, ударившись лицом о корень дерева. Надо мной присел человек — худощавое лицо его было искажено в яростной гримасе, зубы оскалены. Увидев черные зрачки, расширенные на всю радужку, я понял, что он сейчас под действием каких-то боевых снадобий — раньше мне приходилось слышать о таких, но применялись они только в спецчастях. А потом я увидел нашивку на рукаве комбинезона. Крест в пятиконечной звезде. Охотники.

Лицо своего спасителя я видел совсем недолго, но запомнил твердо. Потом он несколько раз навещал меня в госпитале, задавал вопросы. И вдруг исчез. Куда? — никто о том не знал.

Это был он самый.

Степан Нефедов.

— Понял теперь, лейтенант, почему ты везучий? — рассеянно спросил старшина, глядя на то, как несколько его людей выносят с заднего двора что-то длинное, накрытое брезентом.

— А вот и твой Винторез, почти в целости, но далеко не в сохранности, — усмехнулся он. — Ну, я так думаю, МУР об этом шибко жалеть не будет?

Он присел возле носилок, на которые уже уложили Осину. Лежал мой друг, подставив лицо неяркому сентябрьскому солнцу, вытянувшись всем своим длинным и нескладным телом, и одна рука свешивалась с носилок — пальцы скрючились, словно пытался дотянуться и после смерти до бандита. А я смотрел на него, и тяжелый камень рос в душе.

Старшина вздохнул, поправил покойнику руку, покачал головой.

— Геройским парнем был Сергей Осинников. Понял он, с кем схватился, и тебя спас, заговоренный нож остановил. Только поздно… Жаль, что таких чаще всего посмертно награждают…

Он положил широкую ладонь Сереге на лицо, закрывая ему глаза. Из-под пальцев старшины выкатилась слеза и скользнула по небритой щеке Осины. Меня шатнуло, и я отвернулся.

— Ладно, лейтенант. Рапорт я составлю, отмечу вас в нем, — я равнодушно слушал слова Нефедова, они проскальзывали мимо сознания. Он, видимо почуяв это, оборвал фразу на полуслове, помолчал. Пожал мне руку и пошел к «полуторке». Но тут же вернулся.

— Ты вот что… Шибко не прыгай ближайшую неделю. Я начальству твоему сообщу. Нельзя тебе сейчас на задержания, да и вообще — полежи дома, оклемайся.

— Почему — нельзя? — спросил я, выталкивая слова непослушным языком. Очень хотелось спать.

— А потому, — старшина поглядел куда-то вниз. Опустив подбородок, я увидел на своем свитере круглую дырку и темное пятно, расплывшееся вокруг нее — на груди слева. Сквозь дырку виднелся свежий рубец на коже.

— Потому что убил тебя этот самый мангыс-Винторез, — мягко сказал старшина Нефедов. — Два выстрела было, а не один. Только второго ты не помнишь и помнить не можешь. Секундой позже — и ни мои обереги, ни Лассовы стиаллы тебя бы уже не спасли. Точно в сердце попал он тебе из «нагана» — меткий, паскуда, они все такие… А ты — живехонек, только поболеешь немного. Ну, бывай, Борисов, не хворай.

И уходя, повернувшись ко мне спиной, он добавил своим обычным, насмешливым тоном:

— Я же говорил — везучий!

Ему снова снилось кладбище.

Вот уже несколько лет один и тот же, часто повторяющийся сон — четкий, яркий словно наяву. Кладбище за высоким кирпичным забором, украшенным по верху поржавевшими металлическими завитушками. Полная тишина и безлюдье, ни живой души вокруг. Выложенная потрескавшимися каменными плитами дорожка, ведущая к железным воротам. Сквозь решетку ворот всегда было видно деревья и противоположную стену ограды — кладбище было совсем небольшим, узким и длинным. И кругом памятники — декабристам, революционерам, другим когда-то знаменитым, а теперь напрочь забытым людям; монументы, обнесенные цепями, с штурвалами и якорями; склепы, поросшие мхом. Здесь всегда было чуть пасмурно, и всегда начинался первый день осени, с пожелтевшей травой и листьями, которые ветерок гонял по каменным плитам. Кладбище не пугало.

Оно снилось ему часто, особенно перед боем или зачисткой, когда спать оставалось немного — час, полтора. Но еще ни разу во сне он не смог войти внутрь, потому что ворота всегда были закрыты, и (просыпаясь, он помнил это особенно хорошо) заперты на огромный висячий замок, да еще обмотаны поверху ржавой цепью.

В этот раз он увидел, что ворота распахнуты настежь.

— Товарищ старшина, вставайте…

Он вскочил на ноги еще до того, как проснулся окончательно. Хрустнул суставами, потянулся к автомату. Сон не забывался, но Степан усилием воли заставил себя не думать о нем, отодвинул в самый дальний угол сознания мысли о распахнутых воротах. Почему — распахнутых? Стоп.

Он зевнул и посмотрел на Сашку Конюхова, державшего в руках ремень с кобурой. Застегнул пряжку, поправил кобуру, привычно почувствовав тяжесть парабеллума. И только глянув на длинный, наспех сколоченный стол, заваленный консервными банками, уставленный кружками и бутылками, проснулся окончательно.

— Н-да… Погуляли вчера, не посрамили Особого взвода, нечего сказать. Санька, где наши?

— Все здесь, кто чем занимается. Оружие чистят, дырки штопают. Альвы как всегда… ножи точат, — Конюхов махнул рукой вдоль улицы, заваленной грудами закопченного битого кирпича. Уцелевшие дома слепо таращились оконными проемами. — Только Никифоров ни свет ни заря куда-то потащился. Хочу, говорит, сфотографироваться у этих, как их… Бранденбургских ворот, что ли.

— Грамотный, — хмыкнул Нефедов, туго затягивая шнурки на высоких ботинках, — откуда только знает про ворота, бурят хитромудрый?

— Так они вчера альбом притащили, уже за полночь. Капитан переводчиков с ними, поддатый тоже. Говорит, название «Все виды Берлина». Вот они вчера и спорили, кому что больше из этих видов нравится. Сошлись на том, что у нас лучше.

Конюхов улыбнулся, сверкнул белыми зубами.

— У нас-то? Конечно лучше, — уверенно сказал Нефедов, и тут же построжал лицом. — Никто вчера не напился?

— Ни синь-пороху! — мотнул головой Санька. Два ордена Славы на его гимнастерке тонко звякнули, зацепив друг друга. — Ну… капитана, правда, пришлось унести, прямо в кузове положили. Обезножел от спирта. А наши все с понятием, уже с утра на ногах. Вас будить не хотели, но посыльный из штаба армии за вами…

— Тьфу! — Степан досадливо поморщился. — Чего раньше не сказал?

— Виноват, — сержант произнес это таким тоном, что было ясно — виноватым он себя не считает совершенно, — только сейчас-то зачем спозаранку тревожить?