Алекс Орлов - Тени войны

— Заткнитесь! Трусливые лесные обезьяны! — оборвал их император. — Почему со мной остался только Морри?! — Ахха негодовал, потрясая в воздухе кулаками.

Приближенные приниженно молчали.

— Морри! Когда ты сможешь показать свое новое оружие?!

— Я сотворю его на твоих глазах, мой император, — смело пообещал Морис, почувствовав перемену в настроении Аххи. — Но мне нужно выйти в сад.

Придворные переглянулись, не понимая столь странной причуды пленного муюма. Но император махнул рукой, и стражник в доспехах отошел в сторону, пропуская Мориса к лестнице, ведущей в сад.

Спустя несколько минут Морис вернулся. В его руках была сломанная палка длиной в человеческий рост и сухая камышинка. Усевшись прямо на пол, Морис принялся за работу. Кроме палки и камышины у него был моток воловьих жил, который он взял у садовника, и пушистое перо какой-то райской птицы из сада.

— Еще мне нужна боевая игла без рукояти, — категорично заявил новоявленный мастер, и его просьба была немедленно исполнена.

Пока Морис делал первый экземпляр своего чудо-оружия, приближенные императора незаметно для самих себя подошли ближе и с любопытством заглядывали через его плечо. Даже сам император и тот беспокойно ерзал в кресле, удерживаемый на месте только важностью своего положения.

Наконец лук был туго натянут. Морис тронул тетиву, и она тонко запела. Затем он вложил стрелу и поднялся. Придворные отпрянули в стороны, не сводя глаз с предмета, который держал в руках Морис. Предчувствуя развлечение, Ахха поудобнее уселся в кресле и спросил:

— Как же действует твое оружие, Морри?

— Оно поражает на расстоянии, мой император.

— На каком же расстоянии? — Ахха проявлял явное нетерпение.

— В триста шагов, божественный!

— Триста шагов?! — переспросил пораженный Ахха и даже привстал с кресла. Он перешагнул через прелестную Каан и подошел к Морису. — Я не ослышался, ты сказал «триста шагов»?

Морис молча кивнул.

— Он лжет, великий Ахха! — пророкотал Моххад и схватился за рукоять иглы. — Он лжет! Даже лучшие пращники Сеика поражали насмерть человека, не защищенного ракушечным панцирем, на расстоянии, не превышающем сорок шагов! Позволь, божественный, я вырву этот лживый язык!

— Нет, Моххад… — остановил его император. Подумав секунду, он сказал: — Мы проведем настоящие боевые испытания. Ты уверен, что праща лучше этого оружия, а Морри с тобой не согласен. Готовы ли вы оба отстоять свою точку зрения?

— Конечно, мой император, — поклонился Моххад.

— А ты, Морри?

— Я уверен в победе.

— Прекрасно, — обрадовался Ахха. Он хлопнул в ладоши. — Подайте Моххаду пращу и шлем!

Прибежавшие стражники тотчас принесли все, что было необходимо. Моххад надел свой клыкастый шлем и стал похож на дикого зверя, изготовившегося к прыжку. Ему подали снаряженную пращу, и Моххад неспешной походкой отошел к стене.

Нарвад императорских войск посмотрел на своего противника и усмехнулся. Уж больно нелепо смотрелся этот жалкий муюм со своей гнутой палкой. Морис тоже смотрел на Моххада, и ему было жаль упрямого дикаря, однако другого выхода не было, и он решительно поднял лук.

Мелкими брызгами разлетелась одна из раковин, прикрывавших грудь Моххада, и, постояв еще секунду, он грохнулся на пол лицом вниз, с треском ломая торчащее из груди оперение стрелы. Нарвад лежал на полу, не подавая признаков жизни, но еще продолжал сжимать не пригодившуюся ему пращу.

Морис опустил лук и посмотрел на присутствующих. По их землистым лицам он понял, что только что выиграл крупное сражение. Уже не рабом, а свободным человеком он снова спустился в сад, провожаемый взглядами безмолвных придворных. Стоявший на лестнице стражник почтительно посторонился, Морис вышел на зеленую лужайку. Он устало опустился на траву и сощурился от яркого света Бонакуса. «Сегодня жарко, — подумал он. — Интересно, далеко ли здесь море?»

Угольный фонарь слабо мерцал в углу приемных покоев старшего жреца. Упершись кулаками в массивный стол и угрюмо набычившись, Алкаи слушал доклад одного из своих многочисленных соглядатаев.

Тарпу — так звали доносчика — старательно описывал все самые незначительные подробности и обильно потел, робея под колючим взглядом настоятеля. «И почему он хмурится? — думал Тарпу. — Ведь я никогда не опаздываю к назначенному часу, никогда не вру, если мне нечего сказать, и рассказываю все толково и правильно. Вон сосед мой, Пирро Склочник, на что уж никого на дух не переносит, со всеми ссорится, но меня как увидит, всегда попросит: расскажи, мол, Тарпу, что-нибудь интересненькое. Ты, говорит, это можешь. Хоть и знаю, что врун да выдумщик, но гладко у тебя все выходит. От твоих рассказов, говорит Пирро, так хорошо, будто кто-то в моей старой башке ремонт делает, ей-ей».

— Так где, ты говоришь, дали ему дом для мастерской, за Сладкой ямой? — проскрипел недовольный голос.

— Да, мудрый Алкаи, в том самом доме, откуда неделю назад забрали струнника вместе с женой и тремя детьми!

Тарпу, по-песьи склонив голову набок, постарался заглянуть под густые брови хозяина. Ему очень хотелось понравиться или хотя бы понять, отчего сердится старший жрец. На железные бляшки, получаемые за свои услуги, Тарпу едва сводил концы с концами и как раз сегодня хотел попросить прибавки к жалованью.

— А струнник был хороший. Его струнами половина Тротиума пользовалась, а теперь люди и не знают, откуда брать хорошие струны. Мясо стало нечем резать.

Тарпу смахнул со лба крупную каплю пота и снова преданно уставился на старшего жреца. А тот молчал и только морщился, как от рыбьего жира. «Эх, — вздохнул доносчик, — опять недоволен. Вон Пирро Склочник говорит, что он вообще тает от того, как хорошо я говорю и именно о том, о чем надо говорить, а этому вон не нравится. Хотя, конечно, Пирро не настоятель храма. Да и старуху свою, поговаривают, он придушил самолично. Он ее заставлял себе пятки чесать и маслом мазать, а старуха, известное дело, возмутилась. Что это, говорит, за срам такой. Совсем, кричит, ты из ума выжил, старый дурак. Я, мол, лучше умру, чем такой позор на старости лет принимать — пятки тебе мазать, хоть, говорит, меня за этим занятием никто и не увидит. Но кричала она, как рассказывал Сиго Одноглазый, громко, все слышали. А Пирро Склочник — он что? Он не переносит, когда на него орут, тем более его же черномордая старуха. На него двадцать лет в армии бригадиры орали, но это бригадиры, а не старуха, причем его же, Пирро, собственная старуха. Он и сейчас такой же нетерпимый и гордый, этот самый Пирро Склочник. Видать, его потому так и назвали — Склочник, а может, и не потому. Ну так, видать, он ее и задушил, эту свою старуху. И, конечно, был прав. Нечего орать на всю улицу. Можно было и потерпеть. По молодости небось обеими руками за его шерстяные штаны хваталась, а тут чуть что, орать».