Андрей Ливадный - Шаг к звездам

— Не взорвется. — Внезапно оборвал мысленный отсчет глухой голос, на миг перекрывший бормотание телевизора. — Это муляж. Принеси, а то пацаны увидят, утащат.

Вернувшись в комнату с ребристым муляжом «эфки» Давыдов еще несколько секунд привыкал зрением к густому сумраку, щедро сдобренному сизым, вонючим папиросным дымом.

Все оказалось много хуже, чем он предчувствовал…

Взгляд постепенно стал различать окружающие предметы, учитывая, что единственным источником света в тесной пеналообразной келье являлся черно-белый ламповый телевизор, экран которого таинственно мерцал рябью помех, — изображение на нем было смазанным, нечетким и только приглушенный голос звучал вполне внятно, естественно.

Шел выпуск вечерних новостей. По экрану метались смутные, искаженные тени.

— …сказал, что основные силы боевиков после ощутимого поражения отходят в горы, пытаясь использовать для отступления последние дни, пока на горных тропах и перевалах не лег снег…

Давыдов по-прежнему стоял у порога, внимательно вглядываясь в сумрак.

В призрачном свете серыми тенями выделялись немногочисленные предметы меблировки. Диван у плотно зашторенного окна, две обшарпанные тумбочки казенного образца на одной из которых стоял упомянутый телевизор, встроенный шкаф для одежды с болтающейся на одной петле дверкой, а подле, небрежно прикрытый брошенной сверху газетой прямо на полу пылился старый, допотопный компьютер еще советского производства.

— Серега? Давыдов?!.. — Нарушил затянувшееся замешательство хриплый, знакомый, но странно изменившийся голос Антона Извалова.

Он звучал надтреснуто, словно был сломан.

Глаза уже полностью привыкли к густому сумраку, и Давыдов, резко обернувшись, различил, наконец, лежащего на диване человека.

Вернее, это была страшная пародия на человека.

— Антон… — В горле Сергея внезапно встал комок. Чувство было старым, уже позабытым, как и само понятие — «душа». Этот удушливый ком пришел из прошлого и мог быть порожден только им. Видел бы его сейчас кто-то из братвы, — не поверили бы, что Серж, может вот так стоять в нерешительности, а его лицо будет скомкано гримасой, в которой смешалось все: и сострадание, и злоба, и обреченное, отчаянное неприятие тех образов, что передает зрительный нерв…

Дежа вю…

Так было с сержантом Давыдовым лишь однажды, на улице Грозного, когда он увидел первый сгоревший танк и тела наших ребят — обугленные, наполовину высунувшиеся из люков…

Свою кличку, — Смерть — он получил уже на «гражданке» за способность в критические секунды опасных разборок вдруг уходить, ускользать из данности в свое прошлое, разительно меняясь лицом и поведением.

Такое выражение лица, что гримасой исказило черты Сергея, обычно означало одно: смертельный приговор его оппонентам. И тем более становилось странным, что сорванная крыша Давыдова в этот раз встала на место достаточно быстро и безболезненно.

Он просто оттаял взглядом, сделал шаг вперед и присел на край скрипнувшего дивана.

— Ну, здорово…

Рука, высунувшаяся из-под шерстяного одеяла, была худой, — почти одни кости.

Он пожал ее, встретил взгляд глубоко запавших глаз, и не смог вторично сглотнуть этот ком.

Несколько секунд они пристально смотрели друг на друга, а потом, когда костлявые пальцы Антона разжались, Сергей тихо укоризненно спросил:

— Ну почему так?… Мы же оставляли тебе деньги…

Извалов слегка пожал плечами в ответ.

Не зная, что делать, как сглотнуть застрявший в горле ком, Сергей огляделся, растерянно, зло. Заметив выключатель, он встал, щелкнул им, и комнату залил желтоватый свет сорокаваттной лампочки.

Голые стены. Потолок цвета слоновой кости с взлохмаченными нитями невесть откуда берущейся паутины, которая гнездится по углам, постепенно обрастая осадком никотина и пыли. Из мебели, как он успел заметить еще в полумраке, присутствовал лишь диван на двух силикатных кирпичах вместо утерянной ножки, да тумбочки с поцарапанной полировкой, на которых стоял старый черно-белый телевизор прибалтийского производства… и как завершающий штрих к картине полной, ничем не прикрытой нищеты — два укороченных костыля, прислоненных к подоконнику, а рядом — самодельные наколенники с присохшими следами уличной грязи…

Сергей не стал ничего говорить, — вернулся к дивану и сел, под жалобный скрип пружин. Он чувствовал, что Антон смотрит на него, как и тот мужик, — словно на привидение… Они оба испытывали в эту минуту одинаковую, болезненную неловкость, — какими бы разными, чуждыми на первый взгляд не показались два находящихся в комнате человека, обоим хотелось одного — помолчать, не произнося праздных, затертых слов, чтобы щемящая горечь, что всколыхнулась в сознании черной махровой стеной, немного поулеглась, возвращая способность дышать и мыслить.

Два русских парня.

Две судьбы, два разума пропущенные сквозь жернова войны, изжеванные искалеченные и сплюнутые за дальнейшей непригодностью.

Жизнь жестока. Она каждый день предлагает нам выбор, и все мы принимаем частные сиюминутные решения, не оглядываясь на то обстоятельство, что из частностей как раз и складывается Судьба.

Четыре года назад Давыдов действительно заезжал в это общежитие, вместе с ребятами уволившимися в запас. Антон, потерявший после ранения обе ступни, тогда только выписался из госпиталя, и в комнате над искалеченным сыном причитала мать. Гостей она приняла без радости, и встреча вышла неловкой, скомканной, скоротечной… Посидели от силы минут пять, оставили собранные в складчину деньги и ушли, подавленные, обескураженные, с чувством иррациональной вины перед Антоном.

Что изменилось за прошедшие годы?

Извалов прикурил папиросу и посмотрел на Сергея.

— Приподнялся? — Тихо спросил он, без тени упрека, зависти или злобы, — просто констатировал факт.

Давыдов лишь криво усмехнулся в ответ.

…

Он хорошо помнил тот теплый апрельский день, когда сошел на перрон Балтийского вокзала.

Казалось — впереди вся жизнь, а призрак смерти, неотступно следовавший по пятам на протяжении многих месяцев, наконец, сгинул, истаял в прозрачном, звонком весеннем воздухе…

Все казалось Сергею обновленным, радостным, хотя мало что изменилось вокруг: все так же высилась в торце вокзала статуя Ленина, провожая взмахом чугунной руки, отъезжающие с привокзальной площади крытые грузовики с новобранцами весеннего призыва; на газонах, среди тропинок и вездесущего, оттаявшего из-под снега мусора, робко пробивалась трава, даже коммерческие ларьки остались на своих местах, ничуть не изменившись ни внешним видом, ни ассортиментом товаров, разве что цены ощутимо подросли…