Андрей Валентинов - Флегетон. Созвездье Пса. Омега

Итак, капитан Егоров ворвался в мирную обитель штабс-капитана Дьякова, который в это время, ни о чем не ведая, вкушал завтрак в кругу семьи, потряс перед ним какими-то грозными бумагами, и пораженный штабс-капитан без звука отпустил в Севастополь не только меня, но и поручика Успенского, которому давно хотелось там побывать. Роту я оставил на прапорщика Немно, рассудив, что ежели ей суждено разбежаться, то, значит, такая у нее, роты, судьба. Как говорят татары, кысмет.

Капитан Егоров продолжал меня удивлять. Нырнув в комендатуру, он вскоре появился с какой-то бумагой, по предъявлении каковой нам выделили авто вместе с шофером в черной кожанкке, и мы отбыли на юго-запад.

По дороге Лешка продолжал мучать нас рассказами о кознях и заговорах, о каких-то склоках в окружении Барона и о перспективах торговли крымской пшеницей. Я подумал, помнится, что такими разговорами неподготовленных фронтовиков можно склонить к немедленному дезертирству. К счастью, поручик Успенский выяснил, что капитан Егоров – заядлый преферансист, после чего наша беседа вошла во вполне нормальное русло, и под разговор о трех тузах на мизере мы спокойно въехали в Севастополь.

Я не был в Севастополе еще с довоенных времен, и сразу же удивился почти полному отсутствию перемен. Та же Большая Морская с ее витринами, тот же Нахимов рядом с Графской пристанью, те же корабли на рейде. Разве что публики чуток побольше, да одета она чуток, скажем так, поэкстравагантнее. Кроме того, в городе теперь чаще можно было встретить сухопутного офицера, в то время как раньше все было наоборот, – чаще попадались морские.

В остальном, Севастополь был прежним, и его улицы, площади и скверы излучали такое спокойствие, будто наши передовые части стояли у Москвы, а не у Перекопа.

Первый день я помню смутно. Мы очутились в какой-то веселой компании, Лешка нас с кем-то знакомил, представляя как главных героев – спасителей Крыма от большевиков этой зимой. Признаться, публика была малоинтересная, да и пить не тянуло, и я , в основном, сидел в углу и листал оказавшийся каким-то образом у Лешки томик Теннисона на английском. Поручику Успенскому было легче – компания преферансистов прочно оккупировала стол и заседала чуть ли не до утра. Тем временем мы с капитаном Егоровым обсудили все, что только можно, вспомнив всех наших общих знакомых и порассуждав о том, где они сейчас находятся.

Поспав пару часов, Лешка предложил ехать к дамам. Однако, я отказался, мотивировав чрезвычайной одичалостью, способной напугать любое дамское общество. Несмотря на все заклинания, я заявил, что имею намерения просто погулять по городу и, ежели повезет, увидеться с кем-нибудь из довоенных знакомых.

Тогда капитан Егоров начал охмурять поручика Успенского, но тот решил не оставлять любимого командира, в результате чего Лешка уехал один, сообщив, что будет после семи вечера. Мы не спеша добрались до Большой Морской, и пошли от Исторического бульвара вниз, к рынку.

На Большой Морской я надеялся найти двух своих давних знакомых. Увы, первого из них дома не было – он как назло укатил куда-то аккурат за два дня до нашего приезда. Зато по второму адресу я нашел того, кого искал. Миловидная горничная открыла дверь, и вскоре мы предстали перед светлыми очами невысокого седоватого джентльмена, одетого с вызывающей для нашего времени тщательностью. Это был профессор Роман Христианович Лепер, которого, как я теперь узнал, до сих пор помнят в Истанбуле и с которым я несколько сезонов подряд копал в археологических экспедициях.

Лепер меня не узнал. Вероятно, вид у нас с поручиком Успенским был такой, что нас можно было принять за авангард банды мародеров. Пришлось представиться заново. Профессор всмотрелся, надел пенсне, снова снял его и схватился за мою руку двумя своими. Он тряс ее минут пять, повторяя что-то невразумительное о письме его коллеги Гриневича. в котором сообщалось о моей безвременной кончине где-то под Дебальцево. Пришлось вкратце изложить ему обстоятельства моего столь же безвременного воскрешения, после чего нас с поручиком начали поить чаем на такой белоснежной скатерти, что нам стало не по себе.

К счастью, поручик Успенский с его здоровым отношением к жизни сразу же ввел нашу беседу в деловое русло. Он заявил, что нам в квартире делать нечего, зато стоит поймать извозчика и поехать к развалинам Херсонеса Таврического, дабы нынешний профессор и бывший приват-доцент смогли бы удовлетворить его законное любопытство. Роман Христианович со вздохом сообщил, что он такой же бывший, как и все мы, после чего долго искал шляпу и сетовал на правительство Кривошеина, заморозившее финансирование раскопок в Херсонесе.

Ехали мы долго, дорога ныряла из балки в балку, и поручик Успенский имел достаточно времени, дабы высказать беззащитному профессору все, что он думает об историках вообще, и об археологах, в частности. Я не удивился бы, ежели в конце этих, столь знакомых мне рассуждений, последовало бы предложение расстрелять нас с профессором прямо на месте, но взамен этого поручик Успенский ограничился лишь идеей создания при Академии Наук специальной химической лаборатории для экспертизы, консервации и определения возраста археологических находок. Только это, а также широкое применение флюоринового метода, разработанного французским химиком Карнотом еще в 1892 году, могло бы спасти, по мнению поручика, археологию от вырождения. Я лишь хмыкнул, а профессор Лепер принял это всерьез и стал жаловаться нп пропажу колекций Института в Константинополе и отказ властей подготовить к эвакуации фонды Херсонесского Склада Древностей.

В Херсонесе почти ничего не изменилось с того времени, когда я впервые приехал сюда в 1907 году, чтобы участвовать в экспедиции Карла Казимировича Косцюско-Валюженича. Склад Древностей стоял все там же, правда, на дверях висел замок, а посетителей, которых весной и летом бывало здесь порядочно, теперь не было вовсе.

Однако, открыли нам быстро, и профессор повел нас по Складу, объясняя, что лучшее, увы, было отправлено в Императорский Эрмитаж и теперь, вероятно, пропало навсегда. Впрочем, тут оставалось много стоящего. Но поручика Успенского было трудно пронять обилием древностей. Не склонный впадать в восторг по поводу того, что, скажем, данный канфар был современником Цезаря, он более интересовался, отчего мы датируем именно так, каков химический состав лака и возможно ли сей лак воссоздать в лабораторных условиях.

Да, тут было много знакомого. Кое-что осталось от экспедиции 1907 года, первой моей экспедиции и последней экспедиции Карла Казимировича. Бородатого поляка уже валил с ног туберкулез, но он все торопил и торопил нас, будто и вправду чувствовал, что больше ему не копать эту серую землю. Здесь хранилось и многое из найденного в экспедициях саиого Романа Христиановича. Я взял с витрины прекрасный аттический светильник с головой Пана, и мы с профессором вспомнили, как в 1908 году я выкопал его на Девичьей горке, когда заканчивались раскопки южной части некрополя. Да, теперь все это остается господам краснопузым. Эрмитажа уже нет, Константинопольский институт погиб, и теперь мы теряем Херсонес. Я спросил прфессора, не собирается ли он уезжать, но Лепер лишь грустно улыбнулся и сказал, что никуда от Херсонеса не уедет. Поручик Успенский попытался поведать Леперу о чеке и о том, как Совдепия относится к профессорам, особенно к тем, кто фотографировался вместе с Государем Императором на фоне херсонесских руин, но Роман Христианович заметил лишь, что ему они не смогут причинить зла. Тогда я еще не понимал, что он имеет в виду.