Владимир Ралдугин - Викториум

— А раз и луна и звезды ярко светили, — спросил я у Осьмакова, — то ты, верно, и тех двоих разглядел? Тех, кто убыху секир башка делал?

— Разглядел конечным делом, как не разглядеть-то, — покивал казак. — Насмотрелся я на них и в Турецкую, и тут уже, в Стамбуле-городе. Янычары то были. Гвардейские. Они, сталбыть, и сделали убыху тому секир башка. По всей форме выписали.

— Спасибо, казак, — поблагодарил его я и обернулся к Дядько: — Вахмистр, вы хоть что-нибудь понимаете в том, что творится, а? У меня уже голова кругом пошла, если честно.

— Я тоже ничего не пойму, — поддержал меня вахмистр. — Убыхи за нами следят. А их свои же, турки, и режут. Да еще и янычары гвардейские. Тем вовсе по их статуту положено в Стамбуле торчать безвылазно и падишаха охранять. Одно, вашбродь, я точно понимаю. Куда бы ни ехали мы с вами, а ехать туда нам надо быстро. Покуда в тылу у нас неразбериха идет. А то как разберутся турки друг с другом, так и примутся за нас. И тогда, чует мое сердце, тяжко нам придется. Очень тяжко.

Ничего я ему не ответил тогда. Да и что было говорить? Оставалось только молиться, чтобы слова вахмистра не оказались пророческими.

Прошло еще три дня нашего путешествия по просторам Левантийского султаната. Эта страна, конечно, не превосходила мою родную Русскую империю по размеру, но уж точно не уступала ей. Однако по равнинам султаната почти не ползали поезда — железных дорог было очень мало. Да и те в основном находились в окрестностях Стамбула. И местами нам открывались картины настоящего средневековья. Как будто местное население застряло в дремучих веках. Хотя, как едко заметил Штейнеман, в русской глубинке царило то же самое Средневековье. Только место ислама и шариата занимали кондовое православие и домострой, густо замешанные на розгах и битье вожжами. Тут я с ним поспорить не мог. Приходилось мне по долгу службы бывать — правда, нечасто — за пределами столичного города. Вот вроде бы отъехал от столицы недалеко совсем. Кажется, обернись — увидишь свет в окнах домов. Но нет. Не на пару десятков верст ты отъехал, а на пару веков в прошлое. Если не больше.

Утром четвертого дня мы снова ехали по равнине, выжженной солнцем. Убыхов было отлично видно. Однако держались они предусмотрительно достаточно далеко. Казачьи карабины не добьют. Всадника, несущегося во весь опор к группе убыхов, увидели все.

— Смотрите! — первым заметил его казак Осьмаков. — Никак к убыхам гости пожаловали! Кажись, курд!

Я вынул из чехла подзорную трубу. Остановив коня, принялся подстраивать линзы, чтобы получше разглядеть убыхов и их гостя. Я не был таким уж знатоком местного населения, а потому доверился казаку, сказавшему, что приехавший курд. И для себя считал его именно курдом.

Отряд убыхов остановился. Курд перебросился несколькими словами с седобородым предводителем. Вынул из-под халата сверток. Видимо, письмо и приказ. Снова что-то проговорил. Седобородый убых ответил. Отряд, следящий за нами, медленно двинулся вперед.

Я сложил трубу, убрал в чехол. Махнул рукой казакам, давая команду двигаться дальше.

— Прорвался, выходит, кто-то через янычар, — произнес подъехавший поближе Дядько.

— Или те больше не отрезают нас от убыхов, — кивнул я. — Скорее всего, вечером или ночью убыхи снова отправят кого-то в тыл. С донесением. Если повезет, это будет тот же самый курд, что приехал сегодня. Но в любом случае, человека с донесением надо взять. Живым доставить ко мне для допроса.

— Ну, вашбродь, вы прямо-таки мысли мои читаете, — усмехнулся, разгладив усы, Дядько. — Я же чего подъехал-то к вам. Аккурат тоже самое предложить хотел. Гонца вражьего схватить для допроса.

— Тем лучше, — произнес в ответ я.

Курд отправился обратно в сумерках. Правда, они тут были недолгими. Вроде бы солнце только скрылось за горизонтом — не успели еще погаснуть последние его лучи, как уже темнота такая, что хоть глаз выколи.

Не прошло и двух минут, чтобы стало совсем темно, и от моего отряда отделились двое казаков. Осьмаков и крупный парень на несколько лет моложе меня. Имени его я не знал. Горяча коней нагайками, они помчались вслед за исчезнувшим в ночи курдом. Однако я не сомневался, что казаки найдут его и приволокут в разбитый отрядом небольшой лагерь.

Так оно и произошло. Мы только поужинали, и над костром побулькивал в котелке заваривающийся крепкий чай, когда раздалось конское ржание. В лагерь на рысях въехали казаки. Между их коней держался третий скакун. А в седле его сидел связанный по рукам и ногам курд.

— Куда прете?! — заругался на них Дядько. — Совсем ослепли, что ли?!

— Так ить не видать ничего с темна-то, — тут же откликнулся Осьмаков. — Мы вообще думали, а не промахнулись ли. Вдруг на убыхов налетели или еще на кого.

— Слезайте с коней и давайте этого курда сюда, — махнул я рукой, останавливая Дядько, готового продолжать ругаться и дальше. — И разведите огонь пожарче. Возможно, придется пытать его.

Я намеренно заглянул в глаза пленника. Но тот то ли умел отлично прикидываться, то ли не понимал моих слов.

Правда, пожарче развести огонь не удалось. Скупого запаса собранных в округе веток едва хватало, чтобы поддерживать его всю ночь. Однако стоило попробовать. Метод психологического воздействия, о котором мне столько рассказывали более опытные коллеги по Третьему отделению.

Я сел на кошму напротив пленника. Кивнул Дежневу, чтобы присаживался рядом. Выразительным жестом протянул в сторону казака руку. И схватывающий все на лету Дежнев тут же вытащил из ножен и вложил мне в пальцы длинный прямой кинжал. Я проверил остроту заточки. Одобрительно кивнул.

— Скажи ему, что если он не будет говорить правды, — сказал я, — то я стану нарезать его мелкими ломтями. — Я дал время Дежневу перевести курду мои слова и продолжил: — А после насыплю на его раны порох и подожгу. Я отрежу ему уши и язык. Выколю глаза. Но прежде чем сделать это — скормлю все, что отрезал, свиньям. — Я перевел дух, а в это время Дежнев переводил мои слова. — Пусть не сомневается. Нам можно есть свинину, и мы везем с собой несколько свиней.

Услышав о нечистых с точки зрения ислама животных, курд вздрогнул. Я понял, что задел его за живое. Недаром же, когда писал рапорт с выводами в Петербург, я проштудировал столько литературы по Леванту. И теперь я мог почти с уверенностью давить на самые верные болевые точки курда. Попасть в рай к гуриям без носа, ушей, с выколотыми глазами — боялись все правоверные. А уж осквернить отсеченную плоть нечистому животному — большего позора для мусульманина и быть не может.

— Переведи, — продолжил я, увидев то, что мне было нужно в глазах курда, а именно — страх, — что если он честно ответит на все вопросы, я подарю ему чистую смерть от ножа.