Владимир Ралдугин - Викториум

— Верно, — кивнул я, улыбнувшись в ответ. — И не только загаром, но и орденами с медалями. Уж точно нас не обойдут за это дело.

Мое внимание привлек воздухоплаватель Лавернь. Он махнул мне рукой и бросил весело:

— Пора лететь в Петербург. За орденами и медалями, ротмистр.

Я отдал честь, как на параде. Повернулся — и поставил ногу на перекладину веревочной лестницы.

Падишах Левантийский восседал на груде подушек. Он был окружен лишь самыми приближенными. Конечно, помещение, куда призвали на аудиенцию русского посла, трудно было назвать кабинетом, но именно так оно значилось в официальном приглашении. Собственно, кроме самого Абдул-Хамида в кабинете были лишь великий визирь Камиль-паша и писец. Последнего, хоть он и восседал напротив новенькой пишмашинки «Ремингтон», из-за одежд и важности никак не тянуло назвать секретарем.

— В сей день и час, — объявил великий визирь, — благословенный падишах Леванта сообщает тебе, досточтимый посол, а через тебя своему брату-правителю императору всех русских, о том, что он намерен создать Левантийско-Русскую компанию. Нам известно о том, что рудник по добыче персидского угля в Месджеде-Солейман был куплен твоим предшественником, о гибели которого мы весьма скорбим. И в сей день падишах закрепляет своим указом эту землю за Левантийско-Русской кампанией. Конечно, при условии, что повелитель русских одобрит наше щедрое предложение.

Визирь кивнул писцу-секретарю — и тот подошел к Зиновьеву. С низким поклоном вручил ему шкатулку с документом на двух языках. Под ним стояла тугра Абдул-Хамида. А это значило, что на территории Леванта этот документ уже имеет полную юридическую силу.

— Кроме того, — добавил великий визирь, — падишах в своей милости отправляет три полка для защиты собственности Левантийско-Русской компании в Месджеде-Солейман от нападок курдов и прочего отребья. Мы не дадим никому покушаться на нашу землю.

Зиновьев в витиеватой манере поблагодарил падишаха и визиря. Добавил, что обязательно, как можно скорее, передаст эти документы в Петербург русскому царю на подпись.

Падишах, так и не сказавший за время аудиенции ни единого слова, сделал ему знак удалиться. Из аудиенции посол вынес главное. Абдул-Хамид очень не хочет расставаться с Месджеде-Солейман. Однако ему приходится делиться рудником с русскими. Падишах отлично понимает, что европейцы — да что уж греха таить, британцы — могут отобрать все. Или, в лучшем случае, заключить договор на своих — крайне невыгодных, если не сказать грабительских — условиях.

Зиновьев покинул кабинет падишаха и быстрым шагом направился к выходу из дворца. Он то и дело торопил слугу-проводника, чего обычно себе не позволял. Сейчас у него было мало времени. Надо срочно связаться с Петербургом. Передать, чтобы дирижабль, готовящийся сейчас к отправке, обязательно сделал остановку в Стамбуле. Чтобы на борт его попала та самая заветная шкатулка с документом на двух языках.

Если честно, я никак не ожидал, что меня ждет аудиенция в высочайшем присутствии. Как-то слишком уж мелкая я сошка, чтобы сам государь-император русский меня к себе вызвал. Пускай, и дело вроде как неординарное. Но нашелся бы, наверное, с десяток генералов, что поспешили бы доложить о нем государю.

Как позже выяснилось, сам Александр Романович Дрентельн настоял на том, чтобы я был включен в список допущенных к докладу по случаю открытия Левантийско-Русской компании. Наверное, впоследствии он сильно пожалел об этом решении.

Нам долго пришлось стоять навытяжку перед государем, пока секретарь зачитывал указ падишаха о создании компании. Я знал его уже наизусть, а потому все эти длинные и витиеватые левантийские обороты меня особенно утомляли. Кажется, не меня одного. Я стоял с краю, однако боковым зрением не раз замечал, что его императорское величество то и дело меняет позу. Лица его я, конечно, не видел. Однако мог предположить, что выражение на нем было скучающее.

Наконец секретарь поднес императору документ для ратификации. Тот поднялся на ноги. Поставил рядом с падишахской тугрой свою размашистую подпись. А следом, потеснив плечом успевшего вовремя посторониться секретаря, прошелся мимо нашей шеренги. Здесь стояли плечом к плечу Александр Романович Дрентельн, по левую руку от него — я, затем контр-адмирал Ваторопин — в мундире Воздушного флота. И по правую руку от него — старший лейтенант Лавернь.

— А что это у вас, ротмистр, такое на каске? — поинтересовался у меня император. — Не по уставу.

— Челенк, ваше императорское величество, — выпалил я, будто нижний чин «поедая» его глазами. — Награжден им за участие в спасении левантийского падишаха.

— Ах, вы и там успели отметиться, — усмехнулся государь. — Каков пострел. И все-таки негоже цацки турецкие на форме таскать. Это же не орден, ротмистр. Постыдились бы.

Вот тут бы мне промолчать. Проглотить это оскорбление. Ведь не кто, а сам государь передо мной. От него и стерпеть не грех. Но я слишком хорошо помнил схватку с ховейтатами. Перекошенные в гневе лица. Кровь на руках и на подобранной сабле.

Нет. Не мог я тогда смолчать.

— Я — русский офицер, — выпалил я едва ли не еще громче, — и имею право носить все заслуженные знаки отличия.

Лица Дрентельна и Ваторопина замерли, будто были высечены из камня. А вот Лавернь смертельно побледнел. Краем глаза я заметил даже каплю пота, стекающую по его виску.

— Каков пострел! — рассмеялся государь. Однако в глазах его я увидел вовсе не веселье. — Молодец!

Император развернулся и быстрым шагом покинул зал.

— Ну, знаете ли, батенька, — на выдохе, еще не полностью развернувшись ко мне, произнес Дрентельн, — можете радоваться, если отделаетесь одной лишь отставкой. А не отправитесь в Сибирь на вечное поселение.

Он направился к другой двери.

Ко мне подошел пожилой контр-адмирал Ваторопин. Отеческим жестом положил мне руку на плечо.

— Правильно вы все сказали, ротмистр. Имеете вы право хоть черта на голове носить, если заслужили. Но зачем же так резко с самодержцем-то? Он ведь коли обидится, то ни за что вас не простит. Правильно шеф ваш сказал, этак можно и в Сибири оказаться. Вот так просто, одной фразочкой короткой, вы себе всю карьеру перечеркнули.

Он последовал за Дрентельном. Лавернь ничего говорить не стал. Просто молча пошел за своим командующим.

Я так и остался стоять посреди зала по стойке «смирно» будто истукан. И все вспоминались мне перекошенные лица ховейтатов и кровь на позаимствованной у врага сабле.

Здание Третьего отделения и вправду было достаточно мрачным. Это я понял только в тот день, когда шагал по набережной Фонтанки с рапортом об отставке в бюваре под мышкой. Некстати вспомнились слова Мишагина насчет эпатирования барышень и небывалого загара. А также орденов и медалей. Для меня эскапада в Леванте заканчивалась весьма плачевно. Тут бы и правда отделаться только отставкой. А не загреметь в Сибирь. Или даже на Камчатку. На вечное поселение.