Александр Шорин - Другой мир за углом (сборник)

Вот там-то почему-то мне и вспомнилась та кладовка. И то, как мы целовались с Машкой.

Ну, целовались! И что теперь? В конце-то концов, я уже не ребенок и понимаю, что ОТ ЭТОГО детей не бывает!

…Большего ужаса, чем гинекологическое кресло, человечество пока не придумало: сидишь в абсолютно беспомощной позе, бесстыдно раскинув ноги, а в это время какая-то абсолютно мерзопакостная тётка копается при этом прямо В ТЕБЕ. Силясь не заорать от ужаса, я прокусила себе губу.

А самое мерзкое оказалось в том, что эта гадина НЕ НАШЛА у меня никакой девственности, зато обнаружила беременность. Ой, мамочки! Я твердо решила повеситься!

…Аборта не помню абсолютно, потому что вкололи какую-то гадость, после которой у меня неделю ехала крыша. Я ходила бледной тенью и все время плакала: казалось, будто из меня удалили половину кишок. Даже то, что меня сразу же после этого увезли на юг, поначалу не радовало. Разве что море. Оно старательно вылизывало мои раны, и через пару недель я немного ожила. Даже начала разговаривать с мамой. Даже смеяться.

Все постепенно прошло, как страшный сон.

Год спустя я совершенно случайно узнала, что Машка родила сына.

И еще 30 лет мне понадобилось, чтобы понять, что мы с ней отправили sms-ку Богу.

История эта произошла со мной в те времена, когда увидеть цвет трусиков незнакомой девушки было достижением, а не обыденностью летней прогулки по городу, а сотовые телефоны не были палочкой-выручалочкой в экстремальных ситуациях по причине полного их отсутствия…

…Когда мотор, пофыркав, заглох, лицо водилы, доселе неизмеримо самоуверенное, как и у всех северных водил, исказилось. Температура за бортом нашего огромного лесовоза была около минус 40 по Цельсию, и мирок кабины, который доселе представлял собой маленький тёплый оазис в безбрежном море заиндевелой от холода тайги, грозил в считанные минуты превратиться в покрытую инеем здоровенную консервную банку, где мы будем морожеными сардинами.

Выругавшись, водила полез колупаться в моторе, а я впервые в жизни попытался вспомнить: «Господи! Иже еси…», но вместо молитвы с моих губ срывались проклятия. И все они – по поводу ножа. Огромного и очень красивого ножа, который висел у меня на поясе. Именно из-за него, окаянного, я здесь оказался!

А дело было так: паренек, живший в нашей свердловской квартире в то время, пока нам с женой была нужда (или прихоть?) проводить свое существование в небольшом северном городке, как-то сильно разозлил мою вторую половину. Повод был, в общем-то, пустяковый: ей захотелось на кухне поменять железную трубу, по которой шел газ к нашей газовой плите, на резиновый шланг, чтобы эту самую плиту можно было спокойно перемещать по кухне, чего железо делать не позволяло. Дело хозяйское: хочешь – меняй, но жена почему-то решила, что он, как квартиросъемщик, должен половину расходов по этой замене взять на себя, а он этого мнения не придерживался. В обычное время этот мелкий бытовой конфликт все забыли бы через пару дней, но тут как раз случилось так, что мы разъезжались кто куда: мы с женой должны были лететь в наш северный городок, куда «только самолётом…», а наш жилец на зимние каникулы уезжал в гости к родителям.

Тут надо отметить, что жильцу нашему было 17 лет, нам же – уже по 20. Жена моя считала, что она старше его на голову и никак не меньше (что, в общем-то, было правдой), а я, хоть и старался научить его кой-каким жизненным премудростям, в силу возраста ему еще недоступным, всё же старался держаться с ним на равных. Тем более, что парень он был хороший, и ныне мне самому не грех многому у него поучиться в жизни… Но это сейчас, а тогда я был тоже на него немного зол, хотя и не показывал виду.

Он уезжал раньше нас – ночным поездом, и вечером, накануне его отъезда, мы с ним на кухне пили всегдашний чай, ожидая его поезда. Он травил обычные свои байки про охоту, которой увлекался, и совершенно забыл про то, что нужно вызвать такси. До вокзала от нашего дома было полчаса пешком, и он попросил его проводить. Ничего особенного в этом не было – я уже не раз его провожал: страшновато всё-таки в одиночку тащиться ночью зимой к вокзалу – это понятно. Но в этот раз я, вспомнив о шланге и расстроенной жене, сказал ему: «Понимаю, страшно. Но мне-то потом возвращаться одному. Ты об этом не подумал?». Об этом он действительно не подумал, а одному ему идти не хотелось: ночь тёмная, район опасный, сумки тяжелые… И он сделал то, что хоть раз в жизни делают все мальчишки на свете: он достал свое сокровище – прекрасный охотничий нож, и сказал мне: «Проводишь – подарю». И я в ответ тоже сделал то, что хоть раз в жизни делают все мальчишки на свете: я согласился.

Проводил я его прекрасно и ножу радовался… как любой мальчишка. Но из-за этого ножа возникла непредвиденная проблема. Я, конечно, ни в какую не хотел с ним расставаться, а брать в самолёт это оружие было никак нельзя. И я решил: отправлю жену самолётом, а сам доберусь по зимнику.

Как я уже говорил, «в этот край таёжный», в котором мы жили, можно было добраться «только самолётом», ну или вертолётом. Но это – летом. Зимой можно было доехать до ближайшей станции поездом, а потом выйти на трассу и тормознуть лесовоз или какую другую попутку. И всё за ради ножа!

Одно я не учёл: что на Севере в феврале температура минус 40 – обычное явление. Нормальные люди в это время выходят на улицу не иначе как в полушубке и валенках или унтах, я же был в обычной зимней куртке и ботинках, не рассчитанных на такую температуру. Поэтому, выйдя на трассу, я проклял всё на свете, а когда лесовоз наконец остановился, и я залез в его прокуренную кабину, то был уже на грани превращения в живую сосульку.

Кабина была грязной. Там воняло железом, мазутом и давно не мытым мужским телом, а непосредственно от водилы пёрло перегаром. Но в тот момент это было самое лучшее место в этом мире, потому что там было тепло!.. До того момента, пока мотор этого могучего повелителя дорог, пофыркав, не заглох…

…Какое-то время мне казалось, что водила справится с ситуацией, и мотор вот-вот снова заурчит. Но вместо этого я видел только раскрасневшееся от мороза и матюгов лицо водилы, которое появлялось в кабине только затем, чтобы взять какой-то новый инструмент и снова исчезнуть, оставляя за собой клубы морозного воздуха. Кабина постепенно выстужалась, и пальцы моих ног, обутые в городские ботиночки, вновь стали замерзать.

Наконец водила залез в кабину не за инструментом, а чтобы позвать меня:

– Вылезай, пацанёнок! Окочуришься тут!

Не чуя своих ступней, я вылез из кабины и только тут почувствовал, что такое настоящий холод: уже было темно и температура, судя по всему, вновь упала. К тому же дул такой ветер, что от него слезы, невольно выступавшие из глаз, казалось, тут же превращаются в льдинки.