Евгений Филенко - Гигаполис

И ни черта тут не поделать.

Всякий раз, когда я осознаю это, мне хочется от бессилия выть и кусать собственные кулаки. Или палить направо-налево… да не из либерального шок-гана, а из боевого лазера модели «соренсен»… разя без разбору и чистых, и нечистых. При этом есть хорошая вероятность, что нечистым перепадет больше…

Ну зачем я здесь торчу, как пугало?!

… Избавление приходит внезапно и как бы само собой.

На плоской карте Гигаполиса разгорается еще один, совершенно новый костерок вишневого цвета. По рядам комиссаров-криминалистов прокатывается шум. Шеф обрывает себя на полуслове и удивленно вскидывает брови. В наступившей за этим глухой тишине он исследует карту, между тем как шея его наливается кровью и галстук консервативного бурого цвета полностью с ней сливается.

(А ведь было у меня подозрение, что карта эта – лишь бутафория, обманка для вящего впечатления гостей. Но нет, оказывается: все огоньки на ней – чистая, неприглядная правда!)

– Some problems? – предупредительно спрашивает доктор Брустер.

– No, nothing [5], – немедленно откликается Китаев, обнажая тем самым еще одну, прежде для меня неведомую, грань своей эрудиции.

Это шанс, и я должен его использовать. (Позже выяснится: лучше бы я не рыпался!)

Приподнимаюсь из своего кресла и делаю недвусмысленный жест – мол, сейчас выйду и разберусь. Шеф бровями выдает мне добро.

В коридоре извлекаю из внутреннего кармана гнучую пластинку фонор-карты.

– Дежурный, здесь комиссар Сполох. Что там у вас приключилось?

Физиономия дежурного, размером с ноготь моего большого пальца, выглядит апатично, голос профессионально обесцвечен:

– Убийство в Болоте. Частный ресторан «Инникса». Какой-то постоялец грохнул трассера.

– Кто убит?

– Старший инспектор Гафиев.

Гафиев… Помню такого. Крупный и, кажется, не особенно глупый для трассера татарин, моих примерно лет. Как же он так неловко подставился?

– Дальше.

– Его напарник применил шок-ган, но неудачно. Преступник мертв.

– Фамилия преступника?

– Неизвестно. Вообще там много интересного… если верить второму трассеру.

Вот я и начинаю сожалеть, что покинул уютное кресло в конференц-зале, где при небольшом ухищрении можно было бы даже и подремать. Убийство трассера – чересчур крупная неприятность, чтобы можно было так просто от нее отвертеться. Особенно тому, кто влез в эту лужу первым. А я, словно камикадзе, уже спалил за собой все мосты.

– Ладно, отбой.

Не сходя с места, вызываю Ерголина. Старик, как обычно, в своей конуре, подле компьютера. Выглядит усталым, но все же не таким усталым, как я, который моложе его на добрых полтора десятка лет. Неужели байки про так называемую «старую закалку» – чистая правда?!

– Степаныч, нужна твоя помощь…

Ерголин выслушивает меня молча, с выражением покорности судьбе. Я знаю, что он по уши в деле Дикого Хирурга и переключаться на бедолагу-трассера для него что ножом по сердцу. Бросить на полпути почти выстроенную версию, недоформулированные алгоритмы, не до конца просканированные базы данных… Но знаю также, что он не откажет. Это не в его правилах. Опять-таки старая закалка: молодость, проведенная в строгом чинопочитании. А ядовитая змеюка Индира в свою очередь не откажет ему в дружеской поддержке.

– Возьми экспертов каких захочешь. Подними Индиру. Я тоже буду там.

Ерголин все еще молчит. Я понимаю, что ему невыносимо хочется спросить: что же, пускай Хирург спокойно чинит свои «операции» и дальше?!

Но утешить ничем не могу.

– Степаныч, – бормочу я, пряча глаза. – Наверное, мы с тобой быстро раскрутим это дело. Вроде бы, все кристально ясно. Преступник обезврежен… Только бы не было там ниточек в Пекло.

И сердцем, селезенкой чувствую: ничего пока не ясно. И ниточки непременно потянутся не куда-нибудь, а именно в Пекло, мать его чертову так и эдак.

– Ну хочешь, я сам растолкаю Индиру?

Молчит…

Опускаю фонор в карман.

В пяти шагах от меня стоит этот балтийский щеголек, Маргерс. На румяной физиономии – смешанное выражение безразличия и облегчения от того, что ему, как и мне, удалось-таки вырваться в кулуары.

– Господин Маргерс желал бы принять участие в расследовании, – говорит мне переводчик, трафаретной внешности моложавый тип в безупречном, понятное дело, костюме. – Хотя бы на этапе осмотра места инцидента. Директор Китаев санкционировал эту акцию.

В отличие от комментатора Мэгги Кубышевой, переводчик налегает на букву «ц», и она тоже получается у него пронзительно звонкой.

Только прибалта мне сейчас не хватает для полного комфорта!

Однако же, ничем не обнаруживаю собственного недовольства. Быть может, к пятидесяти годам и я, как Серафим Ерголин, научусь беспрекословно исполнять приказы начальства?

– Хорошо. Вы тоже едете?

– Господин Маргерс нуждается в моих услугах…

– Там два покойника.

Переводчик меняется в лице и потерянно оборачивается к Маргерсу.

Но я уже в лифте.

В первый раз я засыпаю на просторном заднем сидении ерголинского элкара, режущего серый смог между призрачных башен небоскребов. Без сновидений, и это счастье.

Во второй раз сон одолевает меня в бесшумно ползущей сквозь этажи кабинке лифта. Кажется, я начала съезжать по стенке, и какой-то доброхот, случившийся рядом, с готовностью подхватывает меня под мышки. Вообразил, должно быть, что баба возвращается после веселенькой ночки, подшафе, и уже выстроил насчет меня свои планы. Ну-ну, козлик… На тринадцатом этаже лифт останавливается. Размякшая было в мужских руках бабенка внезапно открывает глаза, железным локтем сбивает захват и стремительно удаляется, не оглядываясь на оторопевшего кобелька.

Отец принимает меня в передней, отнимает сумочку, стягивает плащ. Что-то говорит мне, кажется – насчет завтрака. Я почти не вижу его и не понимаю обращенных ко мне слов, я уже за гранью реальности, у меня сейчас одна цель – добраться до дивана и упасть не раздеваясь. Что я с успехом и проделываю. Из-за пелены сна чувствую, как меня укрывают пледом – Барбосик, братишка. Как ходят на цыпочках и о чем-то шепчутся. Ладно, все равно меня уже нет.

… И тогда приходит кошмар.

Крысы. Жесткая серая шерсть, налитые красным глаза, металлический оскал. Зубы со скрипом заржавленных ножниц врубаются в плоть. В мою живую плоть.

Белый халат. Грязно-зеленые стены, расплющенный кафель. И снова крысы.

Бесконечный, обреченный пробег в никуда. Гулкие ослизлые трубы, сверху каплет, внизу хлюпает. За спиной погоня, тяжкое дыхание и плеск омерзительной жижи под тяжелой поступью. Удар, падение – и хруст моей взрезаемой кожи.

Холод. Темнота. Конец.