Майя Треножникова - Минск 2200. Принцип подобия

«Опять я третий лишний…»

— Элоиза решает сама. Элоиза член Сената — я не вправе приказывать ей, — сказала Ребекка. В уголке глаза собралась тушь — грифельной слезою. — Адриан ненавидел Иоанна, но Иоанн мертв уже четыре года. Адриан не считает, что сыновья повинны в грехах отцов. Но я знаю правду.

«Потому что ты не умеешь прощать. На самом деле». — Целест прикусил язык. Вновь. Зубы вошли в старую колею-ранку.

— Ч-черт… Мама! Поверь отцу и мне. И Эл. Кассиус Триэн, может быть, и похож на золоченую камбалу, но внутри он хороший. И вообще, мама… мы выросли — взрослые мы у тебя уже, и Элоиза, и я. Позволь решать самим.

Договорил мягко, будто оборачивая шалью. Так и тянуло — подойти, поцеловать и обнять, мама, все будет хорошо. А когда поймаем Амбивалента — еще лучше.

Шаль упала на пол, словно подстрелили гигантского нетопыря.

— Предательство возвратится ранами, — проговорила Ребекка, прежде чем исчезнуть в сумраке коридора.

Просторный дом сжался до грецкого ореха и выплюнул их. Целест кубарем скатился в мерзлый сад, неправдоподобно ухоженный — не сад, а торт со взбитыми сливками, вместо безлиственных деревьев — лакрица, а вместо снега — сахарная пудра; то ли оступился, то ли ринулся в сугроб, аккуратно запеленавший кусты шиповника. Колючками оцарапало от висков до подбородка, но снег охлаждал разгоряченный лоб, покусанные губы и перегретые, как лампочки Дома-Без-Теней, глаза.

— Целест! — Рони схватил за шиворот мантии. На него ощерилось — бледное в синеву, с бисером крови и комьями снега, не лицо, а горсть осколков. Вспухшие губы дрожали, но Целест скалился взбесившейся дворнягой. «Именно… дворнягой — без роду-племени, только кличка, да еще цепь — воин».

Узкое лицо серебрилось инеем — то ли снег, то ли слезы. Рони принялся аккуратно счищать изморозь, стряхивать снежинку за снежинкой. Время окуклилось, а сад стал праздничным тортом, они — зефирными фигурками.

Засахаренный мир.

Вербена спит. Элоиза — с Кассиусом, Адриан Альена — в Сенате или в постели, для него, похоже, нет разницы. На мраморе — осыпались пионы, прямо на шаль, а Ребекка Альена сокрылась за всеми стенами резиденции.

А они остались. У Рони горячие пальцы и Рони спокоен.

Целест хватанул воздуха — резко, подреберьем; потом сглотнул.

— Она… я…

— Она любит тебя. Просто слова и обида, Целест.

Рыжие пряди намокли и тянули к земле. Снег — вода.

Можно захлебнуться. Переносицу щипало — шиповник или соль. Шиповник: Магниты не плачут. У мутантов нет родовых имен, они вылупляются из пузырей в радиоактивных болотах — матерей тоже нет.

Целест радовался, что Вербена не видит, Элоиза не видит, и Кассиус тоже… «Теперь ты мой должник, камбале- ныш. Я отдал тебе не только сестру — мать тоже. И себя».

Обхватил Рони за предплечья, обогнул замерзшими пальцами — хватит. Спасибо за помощь.

— Я понимаю. И понимаю, что ты понимаешь… тьфу ты.

Целест пробормотал, чувствуя, как формулировка становится его личной молитвой — если боги мертвы, а сам ты демон, время переписывать книги, переименовывать вазы для хризантем в Священный Грааль и сочинять молитвы:

— Она простит меня, когда поймаем Амбивалента.

До Цитадели добирались долго — вьюга, скверная видимость и предательски дерганый пульс. Табачный дым замерзал на лобовом стекле рисунками. Контрастный душ — с небес в пропасть, кажется, он собирался показать Вербене левитацию… да, но не такое.

В тарелке остыл ужин — Целест отказался от него. Много лет назад его слезы засыхали бордовым на атласноализариновых подушках, теперь — сепией на белом. Имеет право, раз в десять лет. Очередная фаза отречения.

Но потом Целест думал о Вербене, и слезы его высохли. Рони, шлепая босыми ногами по полу, выбрался из душа. Он кутался в махровый халат с безвкусно наляпанными подсолнухами; он был похож на потертую мягкую игрушку. Вроде Элоизиных плюшевых медведей и белок — она их спрятала в недрах платяного шкафа, но не выкинула. Мы выросли, но не выбрасываем память.

Целест смотрел на напарника и сквозь него. Обкусанные губы дернулись на полувыдохе.

— Мы с Вербеной объявим о помолвке. После выступления, — сказал он, и сжал губы в нить. — Эл и Касси тоже.

— Поздравляю, — тихо ответил Рони. Он забрался на свою кровать, укутался в одеяло. — Я больше всего хочу, чтобы вы все были счастливы, Целест. — И, будто оправдываясь, — а то заподозрят в неискренности: — Я же мистик: подпитываюсь чужим счастьем.

Календарей у Целеста отродясь не водилось — дни похожи, как веснушки. Выходные и праздники ничего не значат, у болезни отпуска нет, и у Магнитов тоже. Весну угадывал по перестуку тающих сосулек, травяному запаху и по тому, что прятали в глубину шкафа теплую одежду. Рони наверняка еще по заразной, хуже гриппа, всеобщей эйфории — лейтмотив, сродни закрученной мелодии.

Календарь он купил, чтобы зачеркивать дни: Объединение решили назначить на первый день весны, первый день нового года — пробуждение от серо-белого сна, зимней спячки. Люди не так и далеки от ящериц и сусликов — без солнца и тепла тяжко из норы или из-под камня выползать.

До эпидемии новый год праздновали, знал Целест, посреди зимы — старый бог людей родился в самую темную и студеную ночь года, но не принес счастья ни себе, ни последователям: бог умер, его мир умер. А Мир Восстановленный не желал радоваться снегу и льду.

Вычеркивал, вдавливая в шероховатую дешевую бумагу, время до весны — на календаре, подвешенном над кроватью, была изображена улыбающаяся Вербена, и в те вечера, когда не встречался Целест с прототипом, — разговаривал с картинкой. Или с Рони — о Вербене и об Объединении.

У идеи-фикс запах клейких лиственных эмбрионов. И цвет зеленый — команда «вперед!».

Целест не сомневался: все получится. Они ведь готовились — Элоиза и Кассиус правдами-неправдами то ли выбили, то ли подкупили, то ли просто обманули всех (кроме отца? Или его тоже? Она так и не рассказала, принося известие, как подарок на день рождения — в фольге с ромашками и угадай-какой-руке); Гомеопатов пригласили на празднование начала года официально. Сенатский гонец в черно-красной ливрее, выутюженной до крахмального хруста, под любопытными взглядами малышни, недоумевающими — Гомеопатов постарше и торжествующими — «заговорщиков» прошествовал к каждому из четырех Глав с официальным письмом. Авис по- вороньи предположил — мол, выставят взашей, но…

Не выставили.

«Дело теперь за твоей Вербеной, — хмыкнул потом посрамленный Авис. — Посмотрим, как она убедит…»

«Убедит». — В тот момент Целест смахивал на религиозного фанатика, спорить — себе дороже.

Целест не сомневался.