Ник Кайм - Вулкан жив

Я отвернулся, хотя слова призрака ранили меня, пусть и не оставляя видимых следов.

— Ты не настоящий, брат. Ты лишь плод моего воображения, порождение моей совести…

— Вина! Я — твоя воплотившаяся вина, Вулкан. Ты не можешь избавиться от меня, потому что я живу в тебе.

Стараясь не слушать, я принялся изучать камеру. Она была круглой, выстроенной из толстого металла, который я не смог бы пробить голыми кулаками. Но ее стены делились на секции, на что указывали линии сварки, немного выступающие на поверхностью. Пятьдесят метров вверх. Я не мог подпрыгнуть на такую высоту, но, возможно, сумею на нее вскарабкаться. Вместе с ясностью сознания ко мне вернулась и способность планировать. Я воспользовался ей, продумывая, как сбежать.

Подземная темница — это яма, колодец, куда людей сбрасывают, чтобы там их оставить. Так Керз и сделал. Бросил меня в яму, избил, изранил и решил, что я сломаюсь, что мой разум не выдержит и я пропаду навеки.

Керз не был ноктюрнцем. Нострамцы не обладали нашей гордостью, нашим упорством, нашей выносливостью.

Мы не знали слова «отчаяние», как не знали и слова «покорность».

Обретя вместе с целью и новые силы, я схватил цепи. Крепко сжал их и почувствовал, как железо царапает ладони. Мышцы взбугрились на шее, напряглись на плечах и спине. Нити жил выступили на моей груди кузнеца, толстые, как веревки, напрягшиеся в борьбе с цепями. И по мере того, как я тянул за них, звенья начинали растягиваться и разгибаться, медленно уступать моей мощи. С невероятным усилием, в котором воли было не меньше, чем силы, я рванул цепи в стороны и разломал их. Все до одной, так что их звенья усеяли весь пол камеры.

Феррус усмехнулся, и мне даже показалось, что я услышал, как изогнулись его губы.

— Итак, от цепей ты избавился. И что? Ты слаб, Вулкан. Ты слаб, и потому обречен. Как обречен тобой был я, как обречен твой легион.

Я на мгновение остановился и склонил голову, вспоминая павших.

Неметор на моих руках… Он был последним.

— Я не обрекал тебя, брат.

Прижав ладонь к стене камеры, я начал искать изъяны в металле — малейшие неровности, за которые можно будет уцепиться.

Голос за спиной оторвал меня от изучения стены.

— Хочешь знать, как я умер, брат?

На этот раз я не стал поворачиваться, ибо не испытывал ни малейшего желания смотреть на создание, каким-то образом проникшее в мой разум и теперь пытавшееся сломить мой дух.

Я ядовито ответил:

— Ты не мой брат. А теперь помолчи!

Голос Ферруса стал ниже и мрачней:

— Хочешь знать, что я понял в миг своей смерти?

Я замер и мысленно обругал себя за это.

— Знаешь, я ведь взял над ним верх. Я про Фулгрима.

Теперь я невольно обернулся. В глубине души я, должно быть, подозревал об этом, иначе как могло привидение мне это рассказать?

— Он убил тебя?

Феррус медленно кивнул, и улыбка пробежала по его губам, как паук, ползущий по травинке.

— Он.

— Ты ненавидел его, верно? За его предательство, за то, что он разорвал узы вашей дружбы.

— Мы когда-то были очень близки.

Я опять ощутил вес кандалов; призрачные цепи тянули меня вниз, как якорь — в бездну океана. Тьма царила в этих безумных глубинах, всепоглощающая и бесконечная. Я знал, что что-то пожирает меня, что воля моя — не сила — подвергается испытанию, и вновь задумался: какова же природа этой тьмы, что я не могу в ней видеть. Что я слеп, словно смертный человек.

— Да, брат, это правда, — сказал Феррус, и я вздрогнул, осознав, что он прочитал мои мысли и исказил их смысл в своих целях. — Слеп. Ты ослеплен своей так называемой просвещенностью и не видишь истины.

Улыбка Ферруса добралась до его глаз, и зрелище было воистину жутким. Эти мертвые глаза притягивали к себе весь свет, поглощали его, как черная дыра поглощает солнце.

— Ты знаешь, о чем я.

— Ты сказал, что победил его, — сказал я, падая на корточки под весом, давящим на спину.

— Да. Его жизнь была в моих руках, но Фулгрим, — ответил Феррус, качая головой, — был не только тем, кем казался. Ты знаешь, о чем я, — повторил он, а мне опять вспомнился тот момент, когда я увидел Гора во второй раз, когда почувствовал природу силы, которой он себя окутывал. Я не знал, как назвать ее, эту сущность, этот первобытный страх, но знал, что Феррус говорил о том же самом.

Он запрокинул голову, демонстрируя рану на шее.

— Он отрубил мне голову, хладнокровно убил меня и расколол мой легион. Ты обрек меня на гибель, Вулкан. Я нуждался в тебе, а ты меня обрек. Я просил тебя… — Феррус говорил со все большей злостью, — нет, я умолял тебя последовать за мной, встать со мной рядом!

Я поднялся, избавившись от груза, от цепей, что больше не стремились опрокинуть меня в грязь, утащить в этот мрак пустоты, где лишь привидение и собственное грядущее безумие могли составить мне компанию.

— Ты лжешь, — сказал я призраку. — Феррус Манус никогда не стал бы умолять. Даже ради этого.

Я снова повернулся к стене, впился пальцами в металл и начал карабкаться.

— Ты обречен! — неистовствовал внизу Феррус. — Ты слаб, Вулкан! Слаб! Ты сгниешь здесь, и никто никогда не узнает, что с тобой случилось! На твою статую накинут саван, и не прольют по тебе слез. Твой легион зачахнет и умрет, исчезнет, как остальные. Вычеркнутый из памяти, никому не нужный, он станет назиданием для тех, кто останется, чтобы плюнуть на ваш жалкий пепел. Ноктюрн будет гореть.

Я продолжал взбираться, переставляя одну руку за другой.

— Помолчи, брат.

Феррус никогда не отличался разговорчивостью, и мне было непонятно, почему мое подсознание сделало его таким сейчас. Его слова рождались из моей вины, из растущей нерешительности. Слова были моими, и страх был моим.

— Я начинаю понимать, Керз, — пробормотал я, кончиками пальцев выискивая дефекты в металле и карабкаясь из своей тюрьмы, как кошачий хищник.

Я сорвался, пролетел полметра, царапая стену суставами пальцев, но сумел ухватиться за узкий, едва заметный выступ там, где проходила линия сварки. Никто не осыпал меня проклятьями и не пожелал мне смерти. Я бросил взгляд вниз.

Феррус пропал. Во всяком случае, пока.

Убедившись, что держусь крепко, я сосредоточился на стоящей передо мной задаче.

Овал света, сиявшего над моей камерой, становился больше с каждым мучительно преодолеваемым метром.

Когда до края шахты осталось не больше двух метров, я остановился в ожидании. Прислушался.

Два низких, хриплых голоса доносились сверху. Грубый тембр им придавали вокс-решетки. Керз поставил двух стражников следить за моей камерой. Я задумался на мгновение, были ли они среди тех легионеров, которые недавно искололи меня с такой жестокостью. Клинки, пронзающие плоть, ощущались до сих пор, но боль была фантомной, и на коже виднелись лишь те шрамы, что оставило каленое железо.