Кира Иларионова - Код Зверя

Когда катера отчалили, поднимая веера воды, Вик достиг пристани. Не останавливая движения, в очередном па поднял оба клинка над головой. Лезвия, скрещиваясь, яростно звякнули в страстном поцелуе. Мгновение, и они расстались вновь, накрест рассекая взвившихся перед охотником тварей. Охотник, с силой оттолкнувшись, бросился в образовавшуюся брешь, в прыжке возвращая клинки в ножны. Быстротечный, как удар сердца, полет. Его ноги коснулись палубы; подчиняясь инерции, парень кувыркнулся вперед. Пролетев мимо обалдевшего Кирилла, Вик закончил движение, от души врезавшись поясницей в борт катера.

— Эй, ты как? — обеспокоенно спросил Скальд, поглядывая на скрючившегося и подрагивающего охотника.

— Жить… Буду… — прокашлял Вик.

Подпрыгивая на волнах, катера уносили отряд все дальше от кишащего миногами берега. Твари не стали преследовать ускользающую еду, ведь глубоководье Ладожского озера — уже не их вотчина. У центра Ладоги свой хозяин.

Туман. Все, что можно было сказать о первом судоходном опыте отряда, умещалось в одно короткое слово: туман. Эта взвесь держалась в воздухе весь остаток ночи, и под утро даже Ермолов не мог точно сказать, в какую сторону они плывут и сколько прошли. Скорость пришлось сбросить, и временами казалось, что катера вовсе застыли в этом бесконечном мутном молоке, ласкающем ровную, как зеркало, гладь воды.

— Сом? А, Сом? Спишь? — прошептал Кирилл, трогая напарника за плечо.

— Нет, — тихо отозвался Андрей, открывая глаза.

— И мне не спится, — жалобно протянул парень, посматривая на управляющего катером прапорщика.

Заметив, что бойцы зашевелились, Чугун успокаивающе улыбнулся, как бы говоря: «Все хорошо, ребята, отдыхайте». Сверившись с компасом, он совсем немного толкнул поворотную рукоять мотора.

— Вик вон тоже не спит, — проговорил Кирилл, кивнув на сидящего рядом с прапорщиком парня.

Охотник напряженно вглядывался в молоко тумана за бортом. Невесело хмыкнув, Скальд поправил повязку на руке.

— Чего смеешься, Балалайка? — спросил Андрей, усаживаясь поудобней.

Неугомонный болтун Кирилл всегда так молчаливо улыбался, когда хотел скрыть, о чем на самом деле думает. И хоть по нему не скажешь, но грустил Скальд довольно часто. Сом прекрасно изучил характер напарника: по — другому нельзя, если ты собрался доверить человеку свою жизнь.

— Знаешь, Самсонов, я вот только сейчас понял, что Вик очень похож на меня… — едва слышно проговорил Кирилл, разглядывая свои ладони.

— Это чем же?

— Он всегда улыбается. За маской мы этого не видим, но он всегда улыбается, что бы ни чувствовал.

— Не думаю.

— А я уверен. И не потому, что ему смешно. Хотя в его глазах мы — те еще клоуны. Просто с улыбкой проще… Проще скрывать, какой ты. Уж я‑то знаю…

Он всегда был лишним. С самого детства. Мать его бросила, оставив на воспитание войсковой части. Хотя винить ее парень не мог — не помнил даже ее голоса. И встреться она ему позже, не узнал бы. Со сверстниками тоже как‑то сразу не заладилось. Для них Кирилл всегда был заморышем, найденышем. Слишком высокий, слишком тощий, слишком нескладный. Вечно сальные длинные лохмы, которые он не стриг из‑за боязни ножниц, тоже не добавляли популярности. Он был изгоем: все дети, даже в этом новом, жестоком мире, имели родителей, а он… Он был один.

Все изменилось, когда Чугун, тогда еще обычный рядовой, привел Андрея в Полярные Зори. Мальчик был сильно напуган, шарахался ото всех, не разговаривал, и со временем остальные ребята начали сторониться его. Все, кроме Кирилла. Для него Андрей стал буквально спасательным кругом.

Время шло, дети росли. Андрей постепенно становился все более общительным; через него, как ток через проводник, и Кирилл начал тянуться к сверстникам. И хоть над ним продолжали смеяться, — когда рядом был друг, казалось, все на свете можно вынести. Все стерпеть.

В учебке стало особенно сложно. Кирилл все еще был слабым, но теперь его окружали не дети, а пышущие подростковыми гормонами парни. Даже Андрей не всегда мог подстраховать друга. Безобидные насмешки превращались в издевательства, когда по его вине наказывали всю группу. И когда Кирилл уже был готов сдаться, он неожиданно нашел способ бороться со всем сам. Он начал улыбаться. Что бы ни произошло, как бы ни было больно, — он улыбался. Всегда, при любых обстоятельствах. И постепенно парни перестали докучать заморышу: какой интерес задирать человека, если тот не реагирует на подколки. Да и… Люди любят идиотов.

Из воспоминаний Кирилла вернул тоскливый волчий вой. Парень вздрогнул и огляделся. Катер окутывал все тот же белесый туман. Только теперь в нем не было легкости, не было махровости. Его вату не прошивали даже лучи восходящего солнца. Эта молочная патока заливалась в глаза и уши. Ослепляла, душила. До сознания парня донесся не то зловещий шепот, не то тихий, полный страдания вздох.

Кирилл посмотрел на прапорщика. Тот, казалось, и не замечал метаморфоз тумана. Он все так же расслабленно сидел, разглядывая компас. Вик же продолжал буравить глазами невидимый горизонт. Вой раздался вновь, теперь совсем близко. Постепенно нарастающую какофонию дополнил шелест разбивающейся о борта воды, будто к их катеру приближалась лодка.

— Эй, Сом, — прошептал Кирилл и потряс напарника за плечо.

Тот не отреагировал, лишь завалился на бок. Глаза его были закрыты, дыхание глубокое, ровное, как у спящего. Кирилл попытался подняться, но ноги почему‑то его не слушались. Паники он не чувствовал. Только вот глаза начали слипаться…

В густом тумане появилась тень. Медленно приближаясь, она все больше напоминала очертаниями лодку. И в воздухе, там, где должен был находиться ее борт, огнем горели цифры «666». На носу возвышалась огромная человеческая фигура, а рядом с ней — нечто косматое, похожее на гигантского пса.

Когда сознание уже почти покинуло Кирилла, о катер что‑то ударилось. Парня рвануло вверх. Последнее, что он видел, — злые карие с золотом глаза и скрывающий лицо платок — арафатка. До ушей донесся далекий до боли знакомый крик. Почти одновременно с ним — короткий хруст, как будто сломалась хрупкая ветка, и плеск воды. Наступила тьма.

Больше всего это состояние напоминало погружение. Нырок в глубину без акваланга, с расчетом лишь на собственные легкие. Сознание зависло в густом нигде и никогда, изредка выплывая на поверхность за глотком воздуха. Смутные силуэты и неясные звуки, с боем отыгранные у беспамятства, не вносили ясности, лишь путали и смущали еще сильнее. Подобная мешанина могла бы напугать кого угодно, но Антон не боялся. И дело вовсе не в боевом и жизненном опыте, возрасте, выдержке или каких‑то особых качествах, присущих реликту мира до Последней войны. Странно, но противостояние с тьмой напоминало ему охоту за раками, — любимое занятие детства.