Сергей Юрьев - Нить неизбежности

Через несколько секунд вытирание кисти о стенку вылилось в неряшливо набросанный пейзаж, где над двумя вывернутыми наизнанку лиловыми горами горизонтальной восьмёркой висела лента Мёбиуса.

— Погуляем? — предложил он Лесе, демонстративно игнорируя прочих членов экипажа, и, не дожидаясь ответа, взял её за руку.

Она могла бы поклясться, что в тот миг не сделала ни шагу, но лиловые горы вдруг сделались ближе и приобрели объём. Под ногами скрипел крупный фиолетовый песок, и небесная восьмёрка дёрнулась в тщетной попытке разорвать аллегорию бесконечности.

— Ну и как тебе? — поинтересовался пришелец, чуть сильнее сжав её ладонь.

Ей вдруг стало страшно. Леся оглянулась назад и увидела, что к ней обращены совершенно плоские лица штурмана и первого пилота, они как будто размазались по стеклу и были искажены то ли ужасом, то ли безмерным удивлением.

— Ты, вообще, кто? — спросила она, стараясь овладеть собой. — Что это здесь за фигня? А?

— Патрик Бру, единственный и неповторимый мастер дезаэкспрессионизма, — с готовностью представился парнишка, улыбнувшись ещё шире. Казалось, её смятение доставляет ему несказанное удовольствие. — Любое истинное произведение искусства являет собой вселенную, единственную и неповторимую. И благодаря тому, что я проживаю не абы где, а на благословенном острове Сето-Мегеро, мне дана возможность слить воедино свою жизнь и своё искусство. Плоскость полотна для меня перестала быть непреодолимой гранью. Слава Тлаа!

— Кому-кому? — переспросила Леся, мысленно обращаясь к Роду и поочерёдно к другим богам.

Фиолетовый песок в сотне аршин впереди внезапно вздыбился, и сквозь него протиснулись макушки кумиров. Они росли на глазах — все семеро, и аллегория бесконечности завязалась в узел Линча. Вывернутые наизнанку горы наполнились раскалённой лавой, и порыв горячего ветра вышвырнул их обратно в пилотскую кабину. Некоторое время Леся ошарашенно смотрела на пейзаж, сохранивший все изменения, свидетельницей которых она только что была, только краска покрылась густой паутинкой трещин, как будто потрескалась от жара раскалившейся переборки.

Художник как ни в чём не бывало снова сидел в штурманском кресле, только от подошв его кед пахло палёной резиной.

— Шёл бы ты отсюда, маляр хренов! — в сердцах рявкнула на него Леся на родном языке. — Вали, откуда пришёл.

— Бай! — отозвался «заяц», помахал ручкой и растворился в воздухе.

— И что там было? — спросил Лют-Шаркун, когда запах палёной резины рассеялся.

— Что видели, то и было. — Ей вовсе не хотелось сейчас отвечать ни на какие вопросы, но было совершенно ясно, что братья по Верви от неё не отстанут, пока не узнают всё.

— Ну и как там? — принял на себя эстафету дознания Мал-Туробой.

— Мерзопакостно.

— Ну, — нетерпеливо потребовал штурман более полного ответа на свой вопрос.

— Не нукай! Не запряг, — парировала Леся, падая в освободившееся кресло. — Общались мы по-эверийски. Сам он родом из Бонди-Хома. Сейчас живёт здесь, на острове. Художник. Я ему понравилась. Любит пухленьких. Хочет писать мой портрет. Правда, говорит, мне его лучше не видеть. У него такая живопись, что головы от задницы не отличишь. Да вон — сами посмотрите. — Она ткнула пальцем в сторону картины, которая продолжала украшать переборку.

— А ты откуда по-ихнему можешь? — поинтересовался штурман, продолжая держать огнетушитель в боевой готовности.

— Учила — вот и знаю, — резко ответила Леся. — Это вы всю жизнь на кукурузниках летали, а я шесть лет на международных пассажирских рейсах отработала, пока начальство не чухнуло, что я в Верви состою.

— Он-то, хмырь этот, откуда взялся? И делся куда? — спросил Лют, подозрительно косясь на штурмана.

— А может, не такой уж он хмырь… Его, между прочим, Патриком зовут. Я спрашивала, а он говорит, что прилетел на волне собственного воображения, а как — сам не знает, да и наплевать ему на это.

— Волна воображения, значит… — задумчиво произнёс Лют-Шаркун. — Если когда-нибудь на остров попадём, будет ему на орехи, все его патлы вшивые повыдергаю.

— Ну нет. Только попробуй. — Леся гневно погрозила ему кулаком. — Забыл, что Кудесник сказал? Никакого насилия. Тлаа, говорят, ласку любит. Уж чего-чего, а этого добра у меня найдётся. А ты, психопат, положь огнетушитель, откуда взял, а то я тебя так приласкаю, что никакой доктор лечить не возьмётся! — рявкнула она на штурмана, который тут же послушно отправился разоружаться.

Сигнал радиомаяка возвестил о том, что борт 124/714 уже летит над территориальными водами Республики Сиар.

22 сентября, 22 ч. 18 мин., Славнинский уезд, г. Репище.

На сей раз посланник был в серой кепке, потёртом костюме с чужого плеча, украшенном двумя рядами орденских планок, и жёлтой рубахе сомнительной свежести. Он сидел на лавочке у входа в сельскую гостиницу, весьма успешно изображая из себя военного пенсионера. Ипат собирался пройти мимо, размахивая пустой авоськой, но дедок, едва они поравнялись, ухватил его за рукав и едва слышно прошептал:

— Да благословит Всевышний твоё одиночество, брат. — Со стороны всё это выглядело так, будто ветеран, стеснённый в средствах, просит у прохожего на опохмелку. — Тока тс-с-с-с…

— Господь на небе, а я на земле. — Пароль с прошлого раза не изменился, и это не шло на пользу дела — следовало придумать что-нибудь более будничное. Впрочем, отзыв произносить не было никакой необходимости, раз уж посланник знает его в лицо, но порядок есть порядок.

— Ну, как твой подопечный? — поинтересовался посланник, стряхивая с колен хлебные крошки.

— Спит. Умаялся…

— До утра не проснётся?

— Да вроде не собирался. Я бы и сам не прочь…

— Успеешь ещё. Иди за мной, только на пятки не сильно наступай.

Посланник поднялся и двинулся шаркающей походкой в сторону остановки, где под парами уже стоял бело-голубой автобус. Он согнал какого-то юнца с сидячего места, сделал попытку предъявить кондуктору красное удостоверение, но тот отмахнулся от него, давая понять, что и так всё видит. Ипат пристроился на задней площадке, стараясь прикинуть по цене билета в сорок четыре деньги, как далеко придётся ехать. Долгого путешествия не хотелось — и так пришлось почти сутки провести в переполненной электричке, которая лениво ползла от станции Доля, останавливаясь возле каждого столба.

Автобус двинулся в сторону уездного центра, но проезд до самого города Славного стоил бы по меньшей мере гривны полторы, а значит, «пос. Вес. Ситец», как было написано на табличке под ветровым стеклом автобуса, располагался где-то на трети полуторачасового пути. Только бы Онисим в самом деле не проснулся посреди ночи. Хотя это вряд ли. Ещё после той, самой первой, встречи с отцом-настоятелем сон его пришёл в норму, и за время совместного пребывания в монастырском лазарете никакие ночные кошмары не заставляли его пробуждаться. И вообще, непонятно, почему вдруг такая спешка — вроде бы все инструкции получены заранее, и следующая встреча с посланником планировалась только в Соборной Гавани. Значит, что-то изменилось? Может быть, они передумали отправлять Онисима к чёрту на рога неведомо чего ради? Временами Ипат с трудом удерживал себя от того, чтобы рассказать своему спутнику всё, что знал сам, в том числе и об Ордене. С каждым днём всё острее становилось ощущение, что во всём происходящем есть что-то неправильное, что-то гадкое. Но «…воля Ордена для него должна быть превыше родственных связей, превыше всех прочих привязанностей, превыше жалости и страха…» — так, кажется, в уставе сказано. Превыше жалости и страха… Да нет никакого страха и никакой жалости — просто противно. Впрочем, его предупреждали, когда ещё было не поздно отказаться от посвящения в Послушники Ордена, что порой придётся преодолевать собственную брезгливость.