Сергей Юрьев - Нить неизбежности

Но дубовая дверь вдруг отворилась сама, изнутри пахнуло приятной прохладой, слегка сдобренной какими-то тонкими благовониями. Автоматика у них, что ли? Или сам настоятель на расстоянии предметы двигает одною только силою духа? Но надо идти, раз уж зовут. Переступить каменную ступеньку — и вперёд по длинному коридору сквозь строй одинаковых дверей с низкой притолокой, не поклонившись — не войдёшь… Только вот за какой из них та самая келья? Хоть бы встретился кто-нибудь, указал… Нужная дверь распахнулась сама, без посторонней помощи, едва он оказался рядом, и поперёк полутёмного коридора лёгла полоса солнечного блика. Оставалось только войти.

Отец Фрол стоял возле конторки и что-то писал перьевой ручкой в толстой тетради. Во время их первой встречи Онисим так и не разглядел его, и теперь было как-то странно видеть этого высокого, худого, как щепка, старика с юношеской осанкой. Настоятель смотрел прямо перед собой, не опуская глаз, а рука как бы сама по себе продолжала выводить на бумаге какие-то знаки. Солнечный луч, пробиваясь в узкое не застеклённое окно, падал ему прямо на лицо, но он не щурился, а огромные чёрные зрачки были неподвижны. Отец Фрол был слеп. Его глаза ничего не видели, и значит, можно было не бояться удивить его видом своим.

— Сядь пока и о душе подумай, — не отрываясь от дела, сказал священник. — Я скоро.

Сесть — это можно, а вот подумать — это сложнее. О душе, значит… О нематериальной субстанции… А вот интересно — у крупнокалиберного пулемёта ПК-66 есть душа? Ведь говорят, создатель в любое создание душу вкладывает. А вещь душевная — пятимиллиметровую сталь с полутора вёрст прошьёт и не заметит, по сравнению с ним эверийский SZ-17 — просто пугач, пукалка бестолковая. Хотя теперь какая разница… Сказал бы уж лучше этот занятой, зачем звал и для чего о душе думать… Душа бродит где ни попадя, и иной раз лучше не чуять того, чего она касается. Зачем только покоем поманили? Надо было вовремя выполнять свой воинский долг до конца и лечь на том берегу рядом со всеми. Тогда было бы всё ясно — тело в земле, душа на свободе, то ли в Кущах, то ли в Пекле — всё едино. А сейчас сидит она внутри, под рёбрами — горит и не сгорает, только корчится. Спокойно, спокойно… Почему надо думать о том, что сказал этот старик? Почему вообще надо о чём-то думать? Можно просто сидеть на этой твёрдой грубо сколоченной лавке и смотреть в стену, на которой ни трещинки, ни щербинки — ничего такого, за что мог бы зацепиться взгляд. Только какое-то перо скребёт по какой-то бумаге, но звук размеренный и спокойный — он не отвлекает от созерцания белой стены, за которой ничего нет. Отчаянье, темница духа, белая стена… Нет, никакого отчаянья — только молчание, которое внутри, которое не перекричит никакой внутренний голос.

— Что — видения, значит, тебя больше не мучают, а жить легче не стало? — Голос настоятеля ворвался в сознание так неожиданно и резко, что показалось, будто стена мгновенно покрылась густой паутиной едва заметных трещин.

Это уже было, и не раз — он даже сам себе порой признавался в этом, но уцепиться было не за что — не было того спасительного деревца, растущего на самом краю трясины. Родина однажды отправила его на убой; те, кого он считал друзьями, погибли; родителей не было никогда; Бог слишком далеко, и у него свои забавы — ничто не дорого, ничто не свято. Жить незачем, даже если и хотелось бы, а умереть — лень, да и тоже лишние хлопоты. И всё-таки старик прав — в таком состоянии что-то есть.

— А не желаешь ли ты зла виновным в том, что с тобой совершилось?

А вот этот вопрос попал в точку. Несколько суток, что пришлось скрываться в джунглях в компании змей и макак, он люто ненавидел того сиарского капитана, который визгливо командовал солдатами, грузившими на вонючий чихающий грузовик то, что осталось от его команды. Потом, умирая от жажды на рыбацкой лодчонке посреди океана, он возненавидел воду за то, что она солона, и скрывшийся за горизонтом берег — за то, что он чужой. В следственном изоляторе, куда его поместили, как только под ногами оказалась Родина, он ненавидел четверых дознавателей, которые, сменяя друг друга, целыми днями задавали одни и те же идиотские вопросы. А командование Спецкорпуса, как потом выяснилось, тем временем решало — отправить его в психушку, поставить к стенке или дать орден и с миром отпустить под надзор какого-нибудь уездного пристава. Но мучительней всего были короткие вспышки ненависти к госпоже полковнику Кедрач, стараниями которой он остался, во-первых, в живых, во-вторых, при выходном пособии. Потом, пытаясь объяснить, почему всё так получилось, она открыла ему часть запретной правды — вполне достаточно, чтобы понять всё остальное и перестать понимать, зачем надо жить. Лучше бы молчала. Если однажды вдруг окажется, что он исцелился от ставшего привычным ощущения, будто смотришь на мир со стороны, а не живёшь в нём, то возникшую пустоту тут же заполнит ненависть. Ненависть и страх…

— А глазоньки-то у тебя разгорелись. — Отец Фрол, казалось, был разочарован — в голосе прозвучала едва заметная тень досады.

И как это определил, что там у кого разгорелось? Онисим вдруг сообразил, что он ни в первую встречу с настоятелем, ни сейчас не сказал ни слова, а чувство было такое, будто старик знает о нём всё или даже несколько больше.

— … твоя же гордыня тебя и мучает…

Гордыня? Ну это уж слишком! Если человек хочет только одного — чтобы от него все отвязались — это гордыня? Всё-таки лучше отсюда уйти, и чем быстрее, тем лучше.

— …и в том она, что тоску свою превозносишь выше всех прочих скорбей, которыми мир полон, и выше благодати…

Нет никакой тоски! Просто разменял жизнь — получи сдачу.

— …и всяк гордыню свою по-своему нянчит. Вон ромеи взялись лета считать от основания града своего, как будто Начала Времён не было…

Ну и что?

— Ладно… Не о том я с тобой говорить хотел. — И снова показалось, что настоятель не то чтобы прочёл мысли, но точно знал, каков был бы ответ, если бы был произнесён вслух. — Хоть и влез ты сюда без спросу, но кто знает, может, сам Господь надоумил тебя мимо храма не пройти.

А действительно — зачем было на стенку лезть? А так — просто шёл, увидел, не пожелал пройти мимо. Есть такая работа — искать во всём высший смысл. Кесарю — кесарево, а хезарю — хезарево…

— …и перестань болтать сам с собой — нездорово это.

А похоже, этот поп и вправду мысли читает… Только лучше бы он этого не делал — к чему лезть в чужой котёл, когда бес под ним уже угли раздувает. Это уж точно нездорово. Вот если бы точно знать, что там, после жизни, и в самом деле тот самый покой, которым обернулся однажды солнечный зайчик на потолке, то ради этого можно ещё разок в атаку сходить. Но так, чтобы уж наверняка — в последнюю…