Олег Верещагин - Не время для одиночек

— Где же ты был, Ветерок? — спросил Райко — это был он. Пионеры между тем плотным кольцом окружили малолетних бандитов.

— Чем же ты занимался здесь, тёзка? — в тон ему спросил Колька. — Ловил неуловимых?

Колька Райко не ответил. Теперь его лицо вообще ничего не выражало. Он отвернулся и смотрел на то, как пионеры ловко вяжут схваченных — никто уже не пробовал сопротивляться. Некоторые, удивлённо переговариваясь, ворочали "вырубленных" Ветерком. Славка Муромцев так и не слез со своего "харлея" и смотрел на Ветерка — не очень высокий, худощавый, смотрел он как-то сонно и с полуулыбкой, даже не пытаясь вмешаться в разговор словом или делом. Колька заставил себя не смотреть на него — перед "Славяном" он робел. Всегда почему-то робел, и это был единственный человек, к которому Колька испытывал нечто подобное — смешно, перед мальчишкой своих лет…

— Придётся тебе иметь дело с полицией, — резко сказал между тем Райко.

— Награду за обезвреженную банду пусть пришлют домой, — невозмутимо ответил Колька.

Райко повернулся к нему так резко, что едва не опередил собственное изображение. И всё-таки и лицо и голос его остались спокойными:

— Тебе не надо было возвращаться, Коль.

— Ты боишься, что я всё-таки отобью у тебя Лариску? — невинно спросил Колька. Райко вздрогнул. Кажется, хотел сказать — выплюнуть скорей — что-то яростное, убийственное. Но сказал лишь:

— Не боюсь. В ту ночь Лариска поехала за тобой. Спешила, надеялась догнать и остановить. Её сбил на перевале большегрузник с рудой. Тогда ещё ходили частные… Насмерть.

Колька довольно долго молчал. Райко смотрел в сторону, постукивая сгибом пальца по шлему — равномерно и громко.

— Где она похоронена? — наконец глухо спросил Колька.

— Там же, где и все наши, Ветерок. У нас большой участок.

— Это был несчастный случай? — голос Кольки стал прежним.

— Полиция сказала "да", — Райко пожал плечами. — Но мне говорили, что — "нет". Не специально охотились, так получилось — но её убили. За старое. И чтобы не было нового. Вот с этим они крупно просчитались. Но её нет.

— Где убийцы? — Колька повернулся в сторону города, и Райко показалось, что в глазах у него слёзы… но это, конечно, было чушью — плачущий Ветерок. — Их арестовали?

— Арестовали, судили, сидят.

— Жаль, — тихо сказал Колька.

— Уезжай, Ветерок, — неожиданно резко, хоть и так же тихо, сказал — почти приказал! — Райко. — Ты тут никомуне нужен, слышишь?! Уезжай!

— Нет, — улыбнулся Колька, Райко вздрогнул от кощунственности этой улыбки. — Я уже уехал один раз. Я думал, что будет хорошо Лариске… и тебе.

— А хорошо было опять только тебе? — вопрос был злой. — Как всегда, Ветерок?

— Не скажу, что мне было так уж хорошо; по крайней мере — не всё время. Чего я только не делал этот год… хотя — а! — Колька отмахнулся. — Я бы просто не вернулся, если бы мне было на самом деле хорошо. Я хотел домой. И я приехал домой. Вот и всё.

— Уезжай, — вновь, как твердят заклинание, повторил Райко. — Я не смогу тебя видеть — и не вспоминать о… о ней. Уезжай… — теперь он почти что просил.

— А почему бы не уехать тебе? — предложил, как ни в чём не бывало, Колька. — Потому что я — Ветерок, а ты — Колька "Стоп" Райко, предсовета "Охотников"? Потому что я никогда не был пионером? Потому что, в конечном счёте, Лариска предпочла меня? Какие там ещё веские причины?

— Ты в самом деле никогда не был пионером, но мы с тобой были друзьями много лет, — хрипло сказал Райко. — И я тебе сейчас говорю — убирайся из города. Ты одиночка. Ты ничего не видишь вокруг себя. И пусть с меня посдирают нашивки и значки, пусть полиция разорвёт с нами договор о помощи в охране общественного… но, когда тебя будут убивать дружки этих, — он мотнул головой в сторону бандитов, — я ни единого звена не пошлю тебе на помощь.

— Я в самом деле одиночка, ты верно сказал, — ответил Колька. — А одиночкам не нужна ничья помощь. И, если меня кто-то хочет убить — то я просто убиваю его раньше. Постепенно эта моя привычка приобретает известность и мне становится спокойно жить. Я так делал, ещё когда…

— Спокойствие, только спокойствие, — Райко в самом деле неожиданно успокоился. Повернулся, чтобы идти к своим, но задержался и вновь посмотрел на Кольку. — Я не знаю, где ты был весь этот год, но ты поотстал. Сейчас всё куда чётче, чем год назад. И ты едва ли сможешь остаться в стороне. Попомни мои слова. И ты — мне — на нашей стороне — не нужен, Ветерок.

— Солнце-солнышко, до чего знакомая песня, — комично вздохнул Колька, садясь на "харлей" и поддавая газу. — А если хочешь спокойствия — пейте бром, сеньор! Пейте бром! Старое, верное и надёжное, как мой мотоцикл, средство!

"Харлей" взревел и унёсся с заправки, кренясь на поворотах — тяжело и ловко. Вперёд, навстречу огням Верного.

Встречный ветер — забрало шлема Колька не опустил — срывал с ресниц Ветерка слёзы. И поэтому глаза его казались сухими.

Как и должно было быть.

2.

Эту часть города, примыкавшую восточным краем к имперскому сеттельменту, ещё не перестраивали. Тут, за глубоким, заросшим зелёным мусором, оврагом, руслом пересохшей в давние времена Большой Алма-Атинки (над которым позади полосы зелени возвышалась тонким золотым крестом знаменитая Церковь Тридцати Тысяч (1.)), вдоль дороги стояли старые, ещё до Безвременья построенные, чудом уцелевшие дома-особнячки, каждый на одну семью, каждый — в окаймлении садика.

1. В самом начале Серых Войн на месте этой церкви уйгуры похоронили заживо более тридцати тысяч русских детей. В огромный котлован сбрасывали живых и засыпали глиной, потом — следующий ряд. Затем разожгли на этом месте огромный костёр.

От Большой Алма-Атинки на юге города осталось озеро Кукушкина Заводь, питаемое подземными ключами. Между ним и другим озером — Гранитным — появившимся в разломе на месте старого стадиона, шла полоса леса, не столь давно объявленная общей парковой зоной. Так что, в сущности, улицу, на которой жил Колька, можно было смело считать городской окраиной, хотя когда-то это был почти центр Верного — тогда ещё Алма-Аты.

Но до тех мест ему предстояло добираться через весь восток города. Не самое спокойное место — хотя и не полные трущобы, которые располагались на юге. Тут жили те, кто имел постоянную (и традиционно плохо оплачиваемую) работу.

Вечерние улицы были полны народом, прокатывали экипажи, шуршали шинами немногочисленные автомобили, звенел неутомимо бегающий до глубокой ночи трамвай, самый популярный в силу дешевизны в городе вид общественного транспорта… На тротуарах — людно, слышался смех, перемигивались рекламы… Но Колька отметил, что привычных реклам стало меньше, зато появилась в большом количестве совсем новая — сильно напоминавшая имперскую общественно-социальную. А вместе с обычными полицейскими патрулями то и дело попадались незнакомые — тройки молодых мужчин в штатском, но с повязками государственных цветов на правой руке и с короткими дубинками в ней же. На поясах у них висели пистолеты в открытых белых кобурах.