Антон Корнилов - Пастухи чудовищ

– Ты чего? – покосился на меня Дега.

– Да так… – ответил я. Не мог же я вывалить ему всю эту конструкцию: на смех меня подымет. Не сейчас, конечно, подымет. Потом…

Макс пополз обратно к моему корешу.

– Возвращаемся! – распорядился он.

– Туда? – изумился Дега. – Вот уж нет! Что я тебе – скакун вороной? Мы сваливаем отсюда.

Макс, не говоря больше ни слова, пополз, отталкиваясь от земли руками, по направлению ко второй линии ограждения. Надо полагать, снова к котловану.

Всего несколько секунд понадобилось мне для принятия решения.

– Стой! – крикнул я брахману. – Я с тобой!

Макс остановился. Посмотрел на меня – и во взгляде его не было удивления. Он кивнул мне. Зато Дега затопал ногами, закричал:

– Ты сдурел, что ли? Никто никуда не пойдет!

Я лихорадочно соображал, как же объяснить корешу, что я чувствую.

– Цепочка не должна рваться, – сказал я. – Я жертвую собой ради Ветки, которая готова пожертвовать собой ради Макса. Это мой выбор. Я ведь не могу отпустить Макса на верную смерть, верно?

– А я тебя могу отпустить?!

– А ты вытащишь отсюда Ветку. Не сделаешь этого, она погибнет. Как ты не поймешь-то? Так цепочка не порвется. Станет короче, но не порвется. Цепочка не должна рваться…

– Да какая еще, к дьяволу, цепочка?! – вылупился Дега.

Полукруглая кромка обрыва маячила впереди, то сжимаясь до размеров точки, то расползаясь чудовищной черной ухмылкой; то приближаясь на расстояние вытянутой руки, а то вдруг уносясь к недосягаемому и невидимому горизонту.

Это все потому, что никак не удается полностью открыть глаза. Сковывающая слабость разливается по телу, которое на каждое движение отзывается болью. Так хочется подчиниться этой слабости, застыть в безболезненном покое… Но останавливаться нельзя. Никак нельзя. Совершил ошибку – будь добр, исправь ее. Пока есть такая возможность.

Еще несколько невыносимо трудных рывков, взрывающих в голове и груди огненные шары боли, – и Комиссар свесил руку в провал котлована… в черноте которого угрожающе поблескивали металлические грани Объекта.

Добрался. Самое тяжелое позади. Осталось всего-то ничего…

Он подтянул к себе рюкзак, немеющими пальцами расстегнул молнию. Ему открылась угловая часть металлической коробки, сплошь опутанной проводами, оклеенной скотчем. Он потянул коробку сильнее, и та вдруг выскочила целиком.

Где же здесь?..

Ага, вот он – примотанный к коробке скотчем обыкновенный выключатель, неновый уже, потертый; до того как оказаться на этой коробке, не один год, вероятно, верно и мирно служивший жильцам какой-нибудь квартиры.

Комиссар погладил рычажок выключателя, зафиксированный от случайного нажатия нахлестом скотча. Подцепил ногтем, содрал клейкую полоску.

Вряд ли это устройство рассчитано на немедленное срабатывание… Так и есть: надавив рычажок выключателя, он услышал, как в коробке что-то щелкнуло и зашипело.

И тогда, предвкушая скорое освобождение от боли, усталости и грызущей вины, Комиссар, оттолкнувшись ногами, свесился в подземную черноту, качнулся… и, потеряв под собой опору, ухнул вниз.

Дега встал, проделал два шатающихся шага к грузовику. Поднявшись на подножку, взялся за ручку дверцы.

– Цепочку какую-то выдумали… – проворчал он. – Сваливаем скорее! А то сейчас порченые с основным блюдом покончат, десерта возжелают, свежатинки… Или кого-нибудь из бесноватых солдаперов сюда занесет. Умник! Тащи в кабину Ветку, а я сейчас нашего шептуна-ползуна поймаю.

Речь кореша скользнула мимо меня, чуть только затронув сознание. В моей голове зазвучали слова Комбата, проросшие теперь уже вполне осязаемым смыслом откуда-то из глубины меня:

«Человечество разобщено и раздроблено. Наша миссия состоит в том, чтобы связать его. Узами, которые покрепче любых материальных. И тогда уйдет страх. А не станет страха, человечество будет непобедимым. И сметет всю эту погань. И ни одна тварь больше не сунется к нам, потому что задохнутся они здесь, как рыбы без воды».

Все так, так… Простая мысль, но как же трудно ее принять. Прочитав подобное на бумаге или услышав в досужем разговоре, ты ни за что не воспримешь это должным образом. Это можно только пережить.

Все, кого я люблю, кто мне дорог, за кого я без сомнений и колебаний могу отдать жизнь, связаны со мной нечувствительными, но крепчайшими нитями. А если, в свою очередь, от них, кого я люблю, протянутся нити к другим людям, кого я, может быть, и знать не знаю, а от этих незнакомцев – к другим, и еще дальше, и еще… Тогда человечество изменится. Тогда человечество станет одним целым. Изменится и мир. Главное, не забыть никого, кто ценен тебе, кто важен для тебя. Не забыть, не оставить, не потерять…

Дега рванул дверцу. Она открылась, и на землю тяжело сползло тело крупного мужчины с разрубленным (кажется, саперной лопаткой) лицом.

И я узнал это лицо.

И Дега узнал, с испугом оглянулся на меня.

Папахен.

На оглушившее меня потрясение реальность отозвалась гулким взрывом.

Мы похоронили моего отца в березовой рощице неподалеку от Белого озера.

Прочитав молитву, отступил от могилы настоятель Монастыря отец Федор и разрешающе кивнул ребятам – Деге, Егорше и Гураму, ожидавшим с лопатами в стороне.

Застучали по крышке гроба мерзлые комки земли.

Через несколько минут над могилой воздвигся крест из ровных и белых березовых стволов.

Дега молча встал рядом. Положил руку мне на плечо. Это хорошо, что он догадался так сделать, мне стало легче, когда я ощутил тепло его ладони.

Вот бы еще Ветка оказалась сейчас со мной.

Но Ветка и Макс лежали на койках нашего лазарета, и неотрывно находился при них строгий и хмурый Семион Семионович. А значит, все с ними будет хорошо.

И совсем не важно, как дальше сложится у меня с ней, с моей Веткой. Да и с Максом – не важно, как сложится… Неосязаемые и неразрывные нити, связывающие нас, никуда уже не денутся. Вот это важно.

– А я мамку свою сюда привезу, в Монастырь, – тихо проговорил вдруг Дега. – Может, еще кого из наших, гагаринских, прихвачу. Я с отцом Федором уже обговорил все…

Я не ответил ему, только кивнул.

– Ты, Умник… не очень-то… – сказал еще мне мой кореш. – Не думай всякое. Ты ведь не виноват.

Я снова ничего не ответил. Я же знал, что виноват…

И постепенно вокруг могилы становилось все свободнее и свободнее. И наконец рука Деги соскользнула с моего плеча, ободряюще хлопнув напоследок.

И остался я совсем один. Присел на корточки, прошептал несколько слов, которые никто, кроме нас с отцом, слышать не должен. А потом еще сидел долго-долго. А потом, конечно, поднялся.

Один?

Нет, из-за ближайшей березки выступил якутский ойуун Однако. На руках у него свернулась клубочком, так непривычно и так знакомо мурлыча… самая настоящая кошка, белая, с розовой грудью и темными, словно обутыми, лапками.