Сухих Анатолий - Текст ухватил себя за хвост

Потому что у вас, несомненно, есть какой-то свой опыт использования пассатижей, а может и своя какая история с травмпунктом.

И вы её сейчас пойдёте и кому-нибудь расскажете. И тогда начнётся пассатижная эпидемия. В смысле вирусной атаки пассатижного мима.

Страшнее пассатижного мима бывает только летающий макаронный монстр, но он гораздо безобиднее, потому что от него на сегодняшний день пострадал только один чудик, которому почти три года не хотели выдавать права с фотографией в дуршлаге.

Он же им пытался объяснить, что из религиозных убеждений он должен быть на фотографии с дуршлагом на голове. Ему сначала никто не хотел верить, а потом права всё-таки выдали. Но мурыжили целых три года, а это уже дискриминация по религиозному принципу.

Света сейчас не хочет знать ни про Карпа Ивановича, ни про летающего макаронного монстра, ни даже про чудика с дуршлагом на голове, ей край как нужны пассатижи. Потому что Света без пассатижей и Света с пассатижами – это просто две разные Светы. Вернее Света-то та же самая, но пока без пассатижей.

Я бы ей рубанок предложил, но нет у меня рубанка, да и не нужен ей никакой рубанок, ей нужны пассатижи.

Злые языки говорят, что каждый дурак может написать один роман, если его одолеет приступ графомании. Вот и я его написал, и раз уж вы его читаете, по крайней мере, досюда дочитали, значит что-то путное вышло.

Если не дочитали, значит, а ничего это не значит, кроме того, что я как бы и не существую. Для вас, по крайней мере.

Потому что если вы его не читаете, значит, такого писателя как я вы и не знаете. То есть вы меня, может быть, и знаете, но вы даже и не догадываетесь, что я еще и писатель. Но зовут меня вовсе не Антон.

Впрочем, об этом-то вы уж точно догадались, потому что вы же в титры посмотрели, не, не в титры, в выходные данные, еще когда книжку эту покупали, или не покупали, просто она в руки вам попала.

Но это снова ничего не значит, потому что пишу я всё-таки как бы от первого лица, а значит, он это как бы я и есть, в смысле я так себя позиционирую. Или он позиционирует, или мы все вместе это делаем. Зачем я всё это пишу, я не знаю, наверное, это у меня приступ графомании.

Ничего интересного в этом нет, графоманов сейчас пруд пруди, но зачем это надо? Вам этого точно не надо, а мне так и ничего себе, графоманю себе потихонечку, если вы это читаете, значит это вам, наверное, интересно, потому что если не интересно, вы бы и не читали, дураков нет.

Я же не заставляю вас читать из под палки. Тем более что и палки то никакой у меня нет. В помине.

Как жаль, что промчалась эпоха завлабов, как жаль, что настал подполковничий век – спела Нателла Болтянская, и я понял, когда услышал, что она спела именно то, о чем я долго и мучительно ощущал, но не мог даже для себя выразить, как-то оно было эфемерно, на уровне даже не эмоций, просто невыразимой тоски и неудовлетворенности.

Мне подполковники нравятся гораздо меньше, чем полковники. Настоящие. И, конечно, гораздо меньше, чем завлабы. А вот интересно, про человека можно сказать, кто он в душе, подполковник, или завлаб?

Наверное, можно, можно даже определить это по тому, как он разговаривает. А вот если человек настоящий полковник, то тут всё гораздо сложнее. Особенно, если он при этом еще и завлаб.

Вы скажете, что так не бывает? Что что-нибудь уж одно. Из трёх. А у меня есть друг, Валентин Васильевич. Настоящий полковник. И настоящий завлаб. Был. Теперь уже нет, потому что он теперь на пенсии. В смысле в отставке. Потому что настоящие полковники бывают в отставке. Но при этом они остаются настоящими полковниками. И настоящими завлабами.

Вы мне можете, конечно, не поверить, но я вам сейчас расскажу одну страшилку. Вернее ужастик.

Когда-то давно в одном очень большом городе случился ужастик. Однажды все умерли. Вообще-то не все, а только те, кто вышел рано утром из дома, и оказался в определенном районе.

И из тех, кто вышел рано утром из дома и оказался в определенном районе, умерли тоже как бы не все. Женщины, дети, пенсионеры, и даже кошечки и собачки, которые вышли рано утром из дома и оказались в определенном районе вовсе не умерли и даже нисколько не заболели.

А вот мужчины, способные держать оружие, те, которые состояли в действующем запасе или резерве умерли все. Скоропостижно. Сразу все заболели и умерли. В смысле, те, кто вышел рано утром из дома, и оказался в определенном районе.

Даже те, которые ни в каком запасе не состояли и откосили от армии, всё равно все умерли. Об этом никто не говорил, но все знали. Говорили, в смысле официально говорили, совсем другое, но всё равно все знали.

Вы это тоже знаете, потому что всю правду всё равно никому никогда не сказали и не скажут, но всё равно все всё знают.

Так вот, мой друг, Валентин Васильевич, как раз и есть тот самый настоящий полковник и настоящий завлаб. Нет, не тот, который все умерли, и даже больше того, когда все умерли, мы с ним, слава богу, рано утром в том районе не оказались, хотя могли, мы с ним тогда только-только дипломы защищали.

Потом его распределили в ту самую лабораторию, и уже там он впоследствии стал настоящий полковник и настоящий завлаб.

Но об этом никто нигде и никогда не говорит. И не спрашивает.

Я тоже никогда не спрашиваю Валентина Васильевича. Потому что он всё равно ничего мне не скажет. Потому что нельзя. Даже если бы было можно, я бы всё равно не стал спрашивать. Потому что я понимаю.

Вы тоже понимаете, что на самом деле Валентин Васильевич совсем никакой не Валентин Васильевич, и на самом деле нет никакой лаборатории и никакого очень большого города и вообще я вам ничего не говорил. Потому что если придут серьёзные ребята, ну вы поняли.

Вы и без меня всё поняли и про серьёзных ребят, и про большой город, и про настоящего полковника, потому что вы всё и так всегда понимаете.

В мире существуют только идеи, и художник должен выразить их абстрактную сущность, предметы же – лишь внешние знаки этих идей. Очень, однако, это не простое дело, понять суть идеи. Сформулировать, проговорить идею, хотя бы и просто обозначить.

Художники на это не способны. Им проще ухватить идею, почувствовать, и передать. Потому что идеи носятся в воздухе. В воздухе, вообще, много чего носится, но мы об этом не будем, мы сейчас про идеи. И про художников.

Это же так говорится, что художника каждый обидеть может. Это как раз и означает, что художник – он, как бы существо ранимое, тонкокожее, как бы.

Так им, художникам, как бы удобнее. Это, однако, никакого отношения к идеям не имеет. Идеи – сами по себе, художники – сами по себе.

Ухватил идею и передал – от ты и художник. А когда её приняли, когда она востребована оказалась, когда шандарахнула социум по самое немогу – от ты и признанный художник. Гений современности. А все остальные – не, непризнанные. Так бывает гораздо чаще.