Елена Колядина - Призрачные поезда

Шибанов восхищённо присвистнул:

– Неужто дрезина? Красивенько!

– Тихо ты! – Краснов оттащил в сторону остатки маскировки. Предъявленная моторизованная тележка напоминала самобеглую коляску зари автомобилестроения: с вертикальной колонкой в центре, на которую крепился рычаг управления, похожий на ручку механической кофемолки; с парой сидений, развёрнутых одно против другого (так называемая схема vis-à-vis); и с фарами, прикреплёнными как спереди, так и сзади, – словом, дрезина обладала почти абсолютной симметрией.

Генерал, откинув кожух, проверял аккумуляторы, и пока он увлёкся, отвлёкся, Шибанов взглядом подозвал меня. Когда я приблизился – жестом остановил, рукою указал прямо перед собой вниз. Пыльный пол. Бетонные панели, грубо пригнанные. Мимоходом подумалось, откуда же взялась пыль; ну да она везде проникает, – и я увидел. Неверный световой круг высвечивал отчётливый отпечаток босой ноги. Не помню, кажется, в Шерлоке Холмсе читал: у тех, кто ходит без обуви, растопыренная пятерня ступни. Как раз такая и тут. «Что это… Ш-ш… Что это?!» – «Не зна… – одними губами казак. Жалобно: – Мы сами тут… наследили»

– Так вы говорили, Тоннелепроходчики нам не враги? – внезапно изменившимся голосом поинтересовался он.

– Если бы только те… – Как далеко ни находился Краснов, но я различал в сумраке неестественный блеск его глаз. – Метро существует уже четыре поколения. Мы в полусотне метров от дневной поверхности. – Шёпот старика словно множился эхом. – Ни осадков, ни колебаний температуры. Здесь всё – извечное.

Шибанов легко спустил дрезину с платформы в тоннель, поставил на рельсы. Без фонарика невозможно рассмотреть пугающий след; не пригрезилось ли? Вдруг я догадался, отчего казак (плоховато относившийся к Фимочке, – между нами) позвал меня. Босая ступня в системе Д-6 являлась отпечатком сверхъестественного, необъяснимого, и он нуждался в наружном лоске моей поверхностной образованности («начитанный»), чтобы Трофим развенчал, разжевал, опроверг в разрезе научного атеизма.

С первого взгляда я понял: тоннель не предназначался для пассажирских составов. Рельсы утоплены в бетон, словно трамвайные пути на перекрёстке. Хоть на грузовике проезжай. Отсутствовал нижний токосъём («третий рельс» под напряжением 750 вольт, а на шинах подстанций – все 825).

Краснов уселся на заднюю лавку, развёрнутую в направлении поездки. Нам с Василием досталась передняя – спиною к движению. Управлять мотодрезиной легко: отклоняешь рычаг против часовой стрелки – газ; по часовой стрелке – тормоз. Перемещение почти совершенно бесшумно; лишь стук колёс на рельсовых стыках. «Быстрее двадцати в час гнать бессмысленно. Батареи моментально разрядятся», – пояснил генерал.

Я испытывал ощущения пловца, который секунду спустя оттолкнётся от кафельного барьера и заскользит на спине, а сейчас – напряжённо застыл, подготовляя к мокроте неизвестности свой затылок.

Мы нырнули в чёрную глотку тоннеля.

ЧЕМ сильнее вглядываешься в темноту, тем отчётливей кажется, будто угроза притаилась тут, за твоим плечом, на границе восприятия; даже они, двое мужчин, генерал и казак, то и дело непроизвольно подёргивали головами, почти начиная оборачиваться, но всякий раз волевым усилием брали себя в руки: это означало бы – сделать уступку страху. Неприятные ощущения возникали также из-за того, что мы с Шибановым сидели против движения; скудные ручейки фар едва рассеивали мрак.

Нами овладела необычайная разговорчивость. Генерал в сотый раз повёл речь о почвенничестве, о традиционности, о Законности и Порядке. Материл американцев, принудивших авиацию НАТО бомбить Москву с гуманитарной целью установления демократии… Или к этому мы принудили их сами? Не помню уже, о чём он там нёс. Я заставлял себя не слушать. Но он вещал и вещал, усмехаясь ласково, убеждённо доказывал – это невыносимо стало.

– Вы рабски повторяете убогие постулаты социал-националистов.

– Но что, если в основе их залегает рациональное зерно? Ведь разве не должно государство, населяемое определённым – вполне определённым – народом, иметь этнократическое правительство, которое отвечает интересам своего этноса, именно своего, не какого-либо чужого?

– Пётр Николаевич, вся ошибка ваша состоит в том, что вы повторяете заблуждение, в которое впали русские интеллигенты начала двадцатого века: власть дурна, власть безнравственна, утверждали они, посему надо разрушать полностью, до основания; господствующие классы должны перестать эксплуатировать народ, бездарное правительство следует заменить на дееспособное (разумно, не правда ли, – но не кажется вам, что большою несправедливостью нельзя опровергнуть малую; что, совершая большое зло ради блага – предстоящего, эфемерного – вы не только не избавляетесь от этого малого зла, но и преумножаете его…

– Я согласен с тобой, Трофимушка, я бесконечно согласен с тобой: зло нельзя исправить другим злом; лишение человека свободы – безусловное зло; так давай отворим двери тюрем, высвободим насильников и убийц, поскольку, даже если бы мы лишили и жизни их, то от этого не возвратились бы с того света их жертвы. Нет, Трофимушка, представь себе, что прямо вот здесь, в Александровском саду, расцвёл цветок зла, цветок прекраснейший, совершеннейший, но всё-таки цветок зла, и если не сорвать его, если не растоптать его, тогда очень скоро пыльца развеется над землёй и отравит людей, и приведёт к безумству; так что же, что же ты предлагаешь? – ничего не предпринимать? Безмолвствовать? Оставить в живых одного сейчас, чтобы завтра снова погибли многие миллионы, или убить его, изничтожить, как убивают отвратительных гадов? – одного, Трофим, всего одного, для дальнейшего…

– Но кто дал вам право распоряжаться чужими судьбами; кто дал вам право пренебрегать Божественным Промыслом? – ведь когда вы были курсантом, офицером, высокопоставленным военным, то исполняли чьи-то приказы, и даже если приказ был несправедлив, и даже если вам приходилось открывать огонь, идти на убийство, то и тогда вы могли утешить себя, что это необходимость, что таково предписание, исходящее от вышестоящего, но и тот вышестоящий тоже не самодержец, он подневолен, высшая инстанция есть и над ним, а на самом верху, над Царём, есть Бог, перед которым Царь отвечает не только за своим грехи, но и за грехи народа, – однако сейчас, когда вы развязали мятеж (я не глупец, Пётр Николаевич, у меня есть глаза и уши), – сейчас вы превращаетесь в самого обыкновенного убийцу, вы ничем не отличаетесь от заурядных уголовников, которых вы так желаете перещёлкать.

– Ты говоришь правильно, вполне правильно, Трофимушка, и я готов подписаться под каждым твоим словом. Но ты не осознаёшь, что идёт война, что мы находимся в таком же положении, как Александр Невский, который из-под покрова Ижорских лесов наблюдал, как рыцари высаживаются на берег со шведских кораблей, разбивают лагерь. И только представь себе, что Александра Ярославича в этот момент охватило бы нравственное терзание: вместно ли нападать исподтишка, вместно ли поднимать меч на спящих? – и пока он колеблется, пока растлевает свою волю этическими сомнениями, – противник соберёт в кулак силы и навалится всею массою.