Aruna Runa - Всё в дыму… [СИ]

К тому же, Ди нравились "барашки" – так называла Настасья Филипповна пышное имбирное печенье, которое таяло во рту. Почему "барашки" – этого он уразуметь и не пытался: внешний вид печенья больше напоминал усыпанный кунжутом крестик, состоящий то ли из серпа и топора, то ли из косы и гаечного ключа. Но вкус и правда – изумительный. Это несколько примиряло Ди с понедельничной личностью донны Лючии.

Несправедливым было бы роптать по поводу домработницы всерьез: его ведь сразу предупредили.

Когда Ди нашел наконец то, что искал, главврач – лечащие давно отказались от столь безнадежного случая – честно пытался его отговорить. И даже предлагал устроить официальную ярмарку, прослушивание – ну, на худой конец, собеседование. "Больница крупная, – кипятился он, – эйчарщики наши – лучшие в своем деле. Мы вам обязательно кого-нибудь подберем!"

Ди, не успевший привыкнуть к терминологии последних десятилетий, только моргал. Но на своем стоял твердо: или списанная в крыло беспросветников донна Лючия, или никто. Ну и что, что ее случай совершенно не поддается лечению? Он же не собирается лечить бедную женщину. Наоборот: Ди даст ей работу, предоставит все удобства, поселит в уютном гостевом флигеле, подарит долгую, мирную, полную нового смысла жизнь… Чего еще желать пожилой донне, не видевшей ничего, кроме обшарпанных стен психиатрической лечебницы?

"Но диссоциативное расстройство личности, мистер Грей! – восклицал главврач. – Их много! Множество! Тьма! Совершенно! Разных! Личностей! Не меньше семи! Как вы намерены с ними справляться?" Ди слабо морщился от обилия незнакомых слов и продолжал настаивать на своем, параллельно размышляя о том, что расстройство – это все-таки деление натрое, а семь – не просто не три, а почти в два с половиной раза больше…

Пока не услышал о явном соответствии личностей донны Лючии дням недели: они хоть и разные, но более суток никогда не задерживаются. Это все упростило: жить по дням недели, как все люди, Ди научился аж в раннем детстве.

Донна Лючия досталась ему в пятницу – день, когда в утренних авианалетах попадались молитвенные коврики, а вечерние – с удвоенным усердием концентрировались вокруг джума-масджидов. Ди не удивился бы, будь пятничная личность донны Лючии приверженцем ислама, но она оказалась любителем баскетбола. Высоким. Строгим. Чернокожим.

– Феликс, сэр, – уронила донна Лючия рокочущим басом и протянула Ди сухую твердую ладошку. На запястье синели круговые отметины от наручников или веревок. Ди поднял брови. Главврач ответил искренним и чистым взглядом.

В ту пятницу, добравшись из клиники домой, брезгливый Ди сжег свою уличную одежду и ботинки. Феликс попросил разрешения увеличить во флигеле дверной проем – вверх.

– Зачем? – полюбопытствовал Ди, взирая сверху вниз на весьма невысокую и весьма упитанную, несмотря на прежнее место жительства, донну Лючию.

– Я задеваю головой при входе, сэр, – объяснила та. И показала шишку, внезапно набухшую на лбу.

Стигмат. Ди задумчиво огладил пальцами деревянную притолоку. Настроение улучшилось.

– Хорошо. Что-нибудь еще?

Немного помявшись, Феликс пожелал оборудовать за гаражами крохотную баскетбольную площадку с корзиной. И каждую пятницу донна Лючия, облачившись в короткие мужские шорты и майку-борцовку, исправно стучала мячиком по бетону.

Следующим утром, в субботу, Ди познакомился с Фрумой-Дворой. И остался без завтрака и обеда: благочестивая домработница соблюдала шаббат, проводя свой день на кухонных табуретах и время от времени сокрушаясь отсутствием приготовленной загодя вареной чечевицы.

В принципе, Ди не возражал против здорового образа жизни – как известно, голодание раз в неделю даже полезно. К тому же, перед уходом Фрума-Двора все же оставляла на столе, рядом со странным канделябром, полыхающим множеством свечей, тарелку грубо нарубленных бутербродов с отдающей чесноком мешаниной из плавленого сыра, майонеза и, кажется, вареных утиных яиц.

Фрума-Двора одевалась в мешковатые вязаные платья мышиных оттенков, прятала волосы под кудлатый парик и щеголяла неожиданно кокетливыми туфлями на каблуках-стаканчиках. При редких встречах – когда Ди не успевал поутру убраться вовремя – Фрума-Двора визгливо укоряла хозяина в том, что он практически не бывает дома.

Это – да: убедившись, что донна Лючия обжилась и освоилась, а личности ее привязались к дням недели и сверх того не меняются, Ди вернулся к прежнему образу жизни. После смерти родителей он не мог находиться в светлых, любовно обставленных комнатах: каждый предмет, каждая тень не просто напоминали – кричали…

Возвращаясь после захода солнца, Ди не зажигал свет. Выкрученные из плафонов, холодильников и прочих мест лампочки он велел донне Лючии вынести прочь – на помойку, в церковь, в джума-масджид, куда угодно.

Герр Линденманн – ее воскресная личность – послушно подставил недавно законченную корзинку. Ди – отчего-то очень аккуратно – ссыпал разнокалиберные лампочки на ее устланное можжевельником лыковое дно. Мирное шуршание и позвякивание стекла успокоили Ди, и он не проследил за дальнейшей судьбой ламп. А зря: герр Линденманн, совершив тактический обход территории, вернулся в гостевой флигель и припрятал добычу под шкаф.

Полезным он оказался человеком: стряпал тушеные утиные грудки и питательные, легкие для желудка салаты, чинил унитазы, краны и лестничные ступени, с явным удовольствием стирал и гладил Ди одежду. И плел лыковые корзинки, тихо что-то мурлыча на редкость приятным баритоном.

Случалось, что, забываясь, герр Линденманн принимался распевать во весь голос, и Ди невольно жалел, что этот во всех отношениях положительный человек – всего лишь воскресная личность донны Лючии. Ему бы в театр, на оперные подмостки.

Ди нравилась музыка, особенно старая – из тех времен, когда миром не правила война; люди не ели домашних питомцев и тем более – других людей; в доме работали все лампы и выключатели; по вторникам приходили обедать тетя Джулия и дядя Юури; а до роковой поездки родителей оставалось добрых полсотни лет.

Теперь же у Ди была только донна Лючия, и по вторникам ею управлял бес. Ди повстречался с ним лишь однажды – этого хватило для того, чтобы, дождавшись ухода Настасьи Филипповны во флигель, по ночам с понедельника на вторник заколачивать ставни ольховыми досками и подпирать двери толстенным бревном. Ди подумывал замуровать и дымовую трубу, но донна Лючия, даже захваченная бесом, ни за что бы в нее не пролезла.

Ди не знал его имени. Оно и к лучшему, ибо известно: тот, кому бес сообщит свое имя, неизменно вступает с ним в некую мистическую, неуловимую связь и дальше живет, постоянно опаляемый смрадным дыханием преисподней. Ди не переставал удивляться: по традиции отчаянно боясь попасть в ад, нынешние люди, тем не менее, ухитрялись много лет уже существовать в его подобии: между утренними и вечерними авианалетами ЗАД, интервенциями и осадами со стороны США, указами Прокуратора – довольно часто противоречивыми или взаимоисключающими – и прочими политическими шалостями.