Петр Воробьев - Разбой

– Ей, бабы! Взволоч Мудрила!

Как по заказу (или по воле богов), потянуло промозглым ветром. Одновременно, зверь на южном склоне холма протяжно заревел. Жрецы уверяли, что боги на то и боги, чтоб до срединного из девяти миров им дела не было, но как без божественного намёка объяснить такие совпадения?

Полы одного из шатров распахнулись. Низверженного чолдонского вождя, босого и раздетого до исподнего, «взволокли» под связанные руки две воительницы. Одди оказался разочарован внешним видом Мудрила Страшного – среднего роста (хоть и видно, что крепок), среднего возраста, разве что усы выдающиеся. Но в остальном – лицо как лицо, никакой демонической печати на челе, разве что огонь в глазах, и то не понять: голодный или злобный.

– Почо сомущеннем мя взяла! Повабила! – Мудрило воинственно встопорщил усы. – Ясхищачу! Варнаки-те мои за мя ввалят, верна!

– Ли не сам ли отписал: «Тиреч супротив земовой круговины, моя ватага супротив Тиреча, мы с братом супротив ватаги, я супротив брата»? Вусанкау, разроч пута.

Одна из женщин, державших Мудрила под локти, принялась развязывать ему руки, другая отступила на пару шагов и нацелила на вождя пищаль.

Атаульф негромко переспросил: – Тиреч?

– Девятиречье! – тут же объяснил Самбор.

– Ты не брат, ты не воен… ты… ты… – лицо усатого вождя побагровело от гнева, он обвинительно направил на Баяну перст. – Ты бабо!

Возвышавшаяся осадной башней с другой стороны стола Зима заметила:

– Ай да Всевед-воевода…

Мудрило был слишком увлечён собственными словами, чтобы услышать посадницу:

– Почо? Почо мя второй год туряш? Почо ватагу-ту мою бешшадно искорзала?

Баяна хищно улыбнулась:

– Ново ты отписал: «Бешшаднось – не ответ, бешшаднось – спрос. Ответ – ага»!

На это Мудрилу было нечем возразить. Заметив, что вождь бросает голодные взгляды в сторону стола, его собеседница неожиданно участливо справилась:

– Жаржень зобать хочеш?

Из шатра вышли ещё две чолдонских молодицы, одна с мехом и кружкой, другая с подносом, нагруженным двумя мисками.

– Жърчик, пяни, хурь, свежина, – сообщила та, что с подносом.

Мудрило налёг на угощение, как будто не ел дня три. Одди подумал, что «три дня не ел» вполне могло оказаться дословной правдой.

– Что-то мягко она ему стелет, – обеспокоился горняк за соседним столом.

– Позобай-ка, позобай, – Баяна удовлетворённо кивнула. – Почо тя туряю, баш?

Мудрило с хлюпаньем опорожнил в себя кружку «жърчика», утёр усы рукавом изрядно несвежей исподней рубахи, и подтвердил:

– Ага, почо?

– Спомянеш-ка, как Бехмайку-веслину с варнаками грабил?

«Вож» проглотил запихнутый в рот кусок и переспросил:

– Бехмайку? Как вроде, годов двацать?

– Баточника, евонну жонку, да девоху спомянеш?

– Не. Чо за свежина? Бжнятина?

– Бжнятина, масятина, кладушка, варнавка, балык, гольян.

По мере перечисления, Мудрило стал выпучивать глаза, как будто Баяна сообщила, что накормила его отравой. Скорее всего, часть наименований относилась к еде, запрещённой «Жызнеурядом».

Баяна опустила глаза и нахмурилась:

– Ай люшеньки, ты не спомянеш, а мне до доха не запамятовать.

Без какого-либо предупреждения, «вожа» молниеносным движением вытащила из кобуры шестистрел и выстрелила Мудрилу в левое бедро. Он опрокинул скамью в падении. С неженской силой, Баяна вцепилась чолдонцу в плечо и подняла его с земли, ставя на колени. Тот обеими руками пытался остановить кровь, хлеставшую из бедра. Баяна схватила Мудрила за ус, поднимая голову и одновременно глубоко засовывая дуло шестистрела чолдонцу в рот:

– И так не спомянеш? Верна, урыны-те нашенски опружылиса.

Едва сказав эти слова, она шагнула назад и в быстрой последовательности выстрелила в Мудрила пять раз: в пах, в оба плеча, и в голову. Мудрило принялся заливать ковры, стол, острожцев и чолдонцев струями крови, дёргаясь от каждого выстрела. Последняя пуля разнесла верхушку Мудрилова черепа вдребезги, тело грянулось ниц, содрогнулось в судороге, и замерло. Находившаяся рядом с эпицентром кровавого безобразия Зима и бровью не повела – только смахнула со скулы кусок мозга.

– Отлилиса кыске мышовы сльозы, – сказала исполинская старуха.

– Вот условия мира, – покрытая красными и серыми подтёками Баяна обратилась к так же разукрашенной посаднице. – В шатрах – всё, что Мудриловы варнаки награбили. Ли в Бунгуре-городе, ли ещё где. Забирайте, нам оно не в польгу. Моё условие одно.

– Я слушаю, – Зима чуть наклонила голову.

– У вас есть средство или трава какая, чтоб покойник не гнил?

– Есть.

– Накачайте Мудрила этим средством, похороните в каменной керсте [311], в дубовой домовине, на пуховой перине, а на ноги ему обуйте бродни из рыбьей кожи.

– Сделаем. Можем ещё в руки ему дать гуся и налима.

Баяна поклонилась Зиме и зычно крикнула:

– Ей, бабы, мужыки! На Тиреч!

– Как дома с делами разберёшься, приезжай в гости, – сказала Зима.

Новая предводительница чолдонцев поднялась по хоботу панцирного слона в седло.

– Где должон быть вож? Вперьод, на лихим слоне! Даш-ка девохе безбатешной, – Бабырган положил сушёную двухголовую ящерицу на горбыль перед Самбором, поднялся, перешагнул через скамью, и пошёл к коновязи. Другие чолдонцы тоже принялись вставать из-за стола и прощаться.

– Что-то не по «Жызнеуряду» она Мудрила прикончила, – заметил сосед Одди справа. – Там на несколько дней порядок расписан, например, один глаз обязательно выковыривается в последнюю очередь.

– Это ещё почему? – спросил горняк, что назвал Зиму посадницу «крошкой».

– Чтоб смертный видел всё, что с ним делают!

– Так именно то и важно, что не по «Жызнеуряду»! – Самбор подобрал ящерицу и зачем-то понюхал. – Она его и ухайдакала не по «Жызнеуряду», и рыбой с птицей накормила, и тело иноплеменникам отдала!

– А зачем? – всё не понимал горняк.

– Подумай! Вождь похоронен в одном гробу с налимом и гусём! С полным брюхом рыбы и курятины! За такого вождя не то что ни один девятиреченец не пойдёт мстить, над ним и век спустя всё Девятиречье будет смеяться! Баяна не только Мудрила убила – она весь «Жызнеуряд» в одну с ним домовину засунула!

Слон Баяны попятился, зацепив боком один из шатров с награбленной Мудрилом добычей, срединный столб сооружения зашатался и замер в нелепо наклонённом положении. На южном склоне, полуголое, несмотря на холод, дитя сунуло рогатой твари морковку из корзины. Тварь приняла угощение и кротко пошла за корзиноносицей. Одди поймал себя на том, что подумал: «…За девохой-той».

Раздался гудок. Знак подавал пятибашенный бронеход глевагардской работы, что привёз на внезапно завершившиеся мирные переговоры ралландцев, альбингов, и энгульсейцев. Из открытого люка главной орудийной башни показался альбинг в кожаном шлеме и закричал: