Петр Воробьев - Разбой

Помимо уж совсем неприлично короткой (хуже, чем у мальчишки-водоторговца) туники, в избытке являвшей миру тощие и густо покрытые чёрным волосом ноги, для довершения безобразия обутые в сандалии поверх шерстяных носков, не вполне доброхоботно любопытный незнакомец также выделялся тетрадью в правой руке, стилосом-автоматом в левой, фотокито́ном [57]с раздвинутыми мехами на боку, и очками в деревянной оправе, криво висевшими на горбатом и тоже кривом носу – не иначе, охотник до новостей слишком часто не туда его совал.

– С работорговцами повстречались, – сухо пояснил шкипер, с полной очевидностью нежелательности дальнейших расспросов в голосе.

– Где? Как? Много ли их было? – клеохронист [58]с надеждой воздел стилос, затем сообразил-таки, что не дождётся от Анси ответа, спрятал тетрадь в плоскую сумку, болтавшуюся на поясе, и закрутил ручку на фотокитоне, взводя затвор. Даже на изрядном расстоянии, от него несло потным и давно не мытым телом.

– Ватага в шесть дюжин, полдюжины гидроциклов, и аэронаос, втрое против нашего корабля! – пискнул Вили-сирота.

– Как же вы от них ушли? – кривоносый вестовщик направил фотокитон в сторону изуродованной рубки «Фрелси…», щёлкнул затвором, чуть не уронил отъёмный ларчик с фотоплёнкой, меняя его на новый, и принялся рыться в сумке в поисках тетради и ручки.

– Не мы от них ушли, а они от нас не ушли, – не выдержал и внёс свою лепту Гостислав.

– Всех перебили, Анси шестерых одним выстрелом уложил, Дарвода посохом троих, Самбор аэронаос сбил! – восторженно верещал Вили. – Четверых живьём взяли, одного казнили, троих пощадили! Кандалы нашли, и на четыре марки золота от рабской торговли, с самого Костяного берега!

– А ну, повтори имена! Тебя-то как зовут? – кривоносый застрочил в тетради.

Сигурвейг показалось, что из-под водосточной решетки, где раньше мерещилась крыса, доносится бессмысленное бормотание, надо полагать, на языке фантомов меланхолии: «Кумайте, бальбы! Чузы у куганов стод уяперили»! Вдова на мгновение задумалась, почему ненастоящая речь звучала, как гадко перевранная этлавагрская, но вмиг решила, что и «фантом», и «меланхолия» – вполне этлавагрские слова.

– Встаньте вместе, лётчик, шкипер, врачевательница, ты тоже, – клеохронист бесцеремонно упёрся в бок Гостиславу, толкая его под закопчённый взрывом полукруг на борту корабля.

– Ну чисто буксир и сто́ркнорр [59], – заметил Скапи.

– Лименарха в середину, и с ним рядом пару беженок повиднее, тебя, матушка…

Это относилось к Мареле. Фотограф, отбуксировав боцмана, на миг сосредоточился на призме видоискателя и не заметил, что не шагни Самбор как раз вовремя чуть в сторону, заслоняя Марелу, лететь бы ему вместе с тетрадью и фотокитоном с пирса в воду от «матушкиной» затрещины.

Сигурвейг сперва почувствовала, что её щёки вспыхнули, и уже вдогонку определила, почему – плюгавый вестовщик, оторвавшись от видоискателя, вмиг успел раздеть её взглядом до шерстяных получулок (кружева над паголенками потрепались, заменить бы) и родскоров [60]из рыбьей кожи с шерстяными же вставками.

– …и тебя, красавица. Киприно, возьми малютку на руки. Встаньте поближе…

Вдова, всё еще пылая возмущением, заняла отведённое место справа от распространявшего вокруг себя сухой травяной запах (смесь яснотки и полыни) лименарха. Тот не без труда поднял Ирсу в воздух. Девочка тут же принялась разбирать надписи на золотой бляхе, знаменовавшей должность старца, тот умилённо просиял. Щёлкнул затвор.

– В вечерний выпуск пойдёт, – вновь последовала возня с фотокитоном, сумкой, и тетрадью. – Теперь расскажи мне, лётчик…

Анси поднял руку в воздух, останавливая клеохрониста. Гостислав и Самбор одновременно насторожились, смотря в сторону ведшей в глубину гейтонии Экволи неширокой улицы. Сигурвейг заметила отсутствие торговцев, вдруг куда-то подевавшихся из-под навесов перед размалёванными домами из кусков кораблей. Да и моряки, что пели бесконечную песню про бабку, вдруг замолчали.

– Кром, это откуда? – только и смог сказать Скапи.

То, что со стуком когтей по мостовой и лязгом колёс выехало из-за поворота улицы, вполне могло занять место на одной из наиболее бредовых настенных росписей или рельефов Калопневмы. Сигурвейг на миг задумалась – что, если и все остальные темы этих росписей навеяны явью, а не галлюцинациями?

Беда была даже не в том, что по улице ехала самая настоящая колесница, а в том, что в нее были впряжены три птицы, каждая размером с молодого овцебыка, с крепкими когтистыми лапами, огромными головами, вооружёнными тяжёлыми крючковатыми клювами, и перьями, отливавшими синеватым металлом. Ни про это, ни про говорящих крыс, никакой путеводитель по Калопневме не писал. Заодно с угрозой для здравия ума, колесница несла и блестевшую сталью и бронзой многоствольную угрозу для жизни, за рукоятями которой стоял прикрытый прозрачным щитом здоровенный автохтон в нелепой конической шапке василькового цвета.

Воины портовой стражи потянулись кто к мечам, кто к ручницам. Соломенноволосый Пальнатоки поднял в воздух что-то с блоками, противовесом, и маленьким телескопом. Справа от Сигурвейг, Самбор сделал шаг вперёд, откинул назад полы кунтыша, и спрятал правую руку за спину, поближе к рукояти своего странного оружия.

– Лезвия! – вполголоса сказад лименарх. – Что они здесь делают?

Колесница остановилась у начала пирса. Вышедшие из-за неё туземцы выглядели угрожающе-разнородно, но у каждого в наряде присутствовал тот или иной оттенок синего, и начисто отсутствовал зелёный. Их ряд остановился, не доходя шагов двадцати до эндоциклов.

– Ближе не подходят, нас боятся, – сказал стражник помоложе.

– Нет, это чтоб под свои же пули не попасть, – разочаровал его товарищ.

– Не просто пули, а полувершковые, – Гостислав, сблизив два пальца левой руки, показал размер. – Поди, и разрывные. Этот синешапочник нас всех одной очередью в такие куски порвёт, уксусом полить, лучка добавить, и на плескавицу [61].

Несмотря на страшные слова, боцман не казался особенно впечатлённым угрозой.

– Ну, мы тоже в долгу не останемся, – в голосе светловолосого стражника присутствовало сомнение.

– Тебе же вроде Синие Лезвия откатывали? – совсем уже тихо сказал старец Луцо, обращаясь к старцу Киприно.

Видя замешательство последнего, Сигурвейг сгребла Ирсу в охапку, прикидывая, где бы спрятаться.

– Хусый кулпан, бальба, почукают свирнас псалкари, – вроде бы сказал один из автохтонов, с синей повязкой на правом предплечье, не прикрытом коротким серым гиматием, самому рослому, возможно, вожаку.

Тот красовался в отблёскивавших сталью сандалиях, поножах, панцире, подпоясанном поясом из металлических прямоугольников, на котором болталась примерно такая же оружейная странность, как и у Самбора, и металлическом шлеме, перевязанном голубой тесьмой.