Дмитрий Старицкий - Вверх по течению

— Даже так?

— А вы как думали?

— Боюсь вас огорчить, фельдфебель, но ваше дело будет передано в обычный военно-полевой суд.

— А я все-таки настаиваю на королевском правосудии.

— Может, вас сразу в столицу отвезти на личный суд императора? Что-то вы, горцы, много о себе мните.

— Не паясничайте, ротмистр, вам это не к лицу. Для этого у вас лейтенант есть. Целый бургграф с погорелого балагана. Вы прекрасно знаете, что я как кавалер Креста военных заслуг имею на это право. И больше я вам без адвоката ничего не скажу. Слишком серьезное выдвинули против меня обвинение. Хоть оно и облыжное, но чревато самыми суровыми санкциями. Так что в нынешней ситуации мне крайне необходим человек, знающий законы, мои права и ваши обязанности. А казенный адвокат меня не устраивает. Я таким защитникам исключительно в служебное время не верю.

— Кобчик, а вы подумали о том, что в вашем процессе, возможно, придется касаться вещей, составляющих военную тайну, и привлекать к этому штатских, я вам скажу, невместно.

— Ротмистр, тут все равно, у кого брать подписку о неразглашении. Кстати, у судей также необходимо будет взять такую подписку. В отношении к военной тайне все равны.

— Значит, вы отказываетесь давать показания.

— Только в присутствии адвоката.

— Тогда позвольте мне откланяться.

Ротмистр вышел, и до вечера никто меня не трогал.

А наутро показалось, что контрразведка про меня забыла. Посетил меня только доктор.

В обед я объявил голодовку. В знак протеста против незаконного содержания меня под стражей.

Следующим утром я объяснил доктору, что у меня голодовка, а потому я не смогу принимать его лекарства. И объяснил причину голодовки.

— Вы делаете себе только хуже, — участливо сказал он мне.

— Хуже не бывает, — ответил я ему, глядя в стеклышки золотого пенсне. — Хуже смерти только умаление чести.

Вечером, когда стемнело, в камеру в неурочное время зашел усатый кирасир и спросил, не желаю ли я кому из родных отправить записку?

Сначала я подумал, что это провокация контрразведки. Но, поразмыслив, понял, что даже в этом случае я ничего не теряю.

— Тебе-то с этого какая корысть? — на всякий случай огрызнулся я.

— Не обижайте меня, господин фельдфебель, я же вижу, что с вами обходятся не по совести.

Записку я написал. Шибзу. Пространную. О том, что кавалеру не предоставляют королевского правосудия и контрразведка решила собой подменить короля. Ну, и про все остальное: как меня умыкали по дороге из госпиталя в санаторий, держат незаконно в подвале и не пускают ко мне моего поверенного. И о том, что я объявил голодовку, а на нее никакой реакции со стороны офицеров контрразведки.

То ли от переживаний, то ли от содержания в тюрьме, но рана моя снова воспалилась, и меня стала трясти лихорадка.

Душевные силы мои были на исходе. Мне казалось, что весь этот мир меня забыл и отторг. «Презлым ответил за предобрейшее».

Хотелось волком выть.

Так прошло еще два дня. В одиночестве и изоляции.

Давило на психику так, что хотелось позвать инквизиторов обратно и умолять, чтобы они со мной поговорили.

А на третий день после отправки записки кирасиры мне принесли номер «Королевской хроники», где была большая статья про меня. Заголовок гласил: «Хуже смерти умаление чести». И там все прописано про меня. Про мое добровольчество. Про тягу к знаниям. Про мои геройства. И про ранение. И про мои изобретения, которые помогли королю отстоять форты и город. По центру страницы на четверть первой полосы моя большая парадная фотография со всеми наградами, сделанная в ателье Шибза. Ну да, у него же негативы остались. Заканчивалась статья фразой, что «наше общество сошло с ума, раз позволяет творить такое».

Но главное в статье было даже не это, а — не знаю, как уж оно фотографическому художнику удалось — интервью в тюрьме с одним из Пшеков, который рассказал, что контрик-лейтенант, тот, который клоун-бургграф, пообещал им заменить расстрел каторгой, если они меня оговорят, что я их сообщник. Причем лейтенанта называли прямо по фамилии и делали вывод, что такой карьерист способен в своем честолюбии пойти даже не по головам, а по трупам. Трупам своих, а не врагов, что характерно.

Подписи не было. Статья редакционная. Учитывая, что данный листок является официальным королевским органом, то… Глоток чистого воздуха в затхлой подвальной камере, вот что для меня значила эта статья.

От раны и голода я перестал ходить на прогулку. Сил не было.

Но прошли еще сутки, и по-прежнему никому я был не нужен.

Как это больно — падать с вершины надежды в пропасть отчаяния. Я уже понял, что расстрельной стенки мне не избежать.

Сволочи эти дворяне Тортфорты. Наследственные сволочи. Тут и удивляться нечему. Не были бы они такими сволочами, не стали бы никогда баронами.

Что делать голодающему? Все врачи советуют в такой ситуации побольше спать. Чему я и следую. И так хорошо следую, что потерял уже счет дням.

Но металлический скрип открываемой двери камеры меня разбудил, зараза.

— Ваш завтрак, господин фельдфебель, — услышал надоевший голос усатого вертухая из кирасир.

— В задницу его себе засунь… У меня голодовка, — буркнул я привычно, не открывая глаз, и повернулся на другой бок.

Кстати, я уже могу ворочаться. Знать, на фоне голода рана стала быстрее заживать. Не зря больные животные голодают. Сколько раз видел это у кошек и собак. Когда болеют, они только пьют.

— А со мной, значит, фельдфебель, завтракать вы брезгуете, — раздался смутно знакомый голос.

Разлепил глаза. В камере в снопе света из-под подпотолочного окна стоял низкорослый генерал артиллерии в полном параде с кучей орденов на груди и шее. И даже широкой красно-белой орденской лентой через плечо.

— Простите, господин генерал, что встречаю вас не по форме, но особые обстоятельства вынуждают меня к этому — увы, ослаб я от голодовки протеста, на которую никто не обращает внимания, — пробормотал я, лихорадочно соображая, что бы это могло значить? — Понимаю, вы пришли зачитать мне приговор… Я могу набраться смелости назначить вас своим душеприказчиком, чтобы вы, после того как меня расстреляют, отослали бы мои вещи близким. На гору Бадон, что в Реции.

— Да?.. — ошарашенно удивился генерал. — Я и в первый раз заметил, что вы нахал… Но что вы дойдете до такого — даже представить себе не мог. Но я согласен. Если ваша смерть произойдет на территории моего королевства, то я стану вашим душеприказчиком.

Тут я и сообразил, кого мне этот голос напоминает. Короля Бисера Восемнадцатого. Собственной персоной.

— Вы о чем-то сожалеете, фельдфебель?

— Только о том, ваше величество, что умираю невинно обесчещенным.