Василий Звягинцев - Фазовый переход. Том 1. «Дебют»

Автомобиль прогудел многотональным пневматическим сигналом, глухие железные ворота раскрылись, и Волович оказался внутри этого легендарного здания, мимо которого большую часть «сознательной» жизни ходил со злобой, ненавистью и страхом. Иногда – инстинктивно втягивая голову в плечи. Обычно – когда что-то демонстративно-вызывающее против властей учинял. А его эскапад словно бы и не замечали. Что еще больше раздражало.

Соболевский, не прощаясь, вдруг куда-то исчез, растворившись в лабиринтах огромного здания, а Кочура через несколько постов сопроводил Воловича до высоких двустворчатых дверей в самом конце коридора пятого этажа, обитых вишневой натуральной кожей. («Невинных жертв», промелькнула привычно-ерническая мысль, но здесь как-то самому от такого черного юмора тошно стало). Никакой таблички с фамилией и должностью на дверях не имелось, но судя по тому, что от ближайшей, вдвое меньшей двери с овальным бронзовым номерком «514» эту отделяло не меньше тридцати метров глухой стены, начальник здесь сидел не маленький.

Воловича поразила неподвижная, давящая тишина, царившая внутри «Большого дома», а ведь его кабинеты вроде бы заполняли тысячи людей. И в самих коридорах было пусто и несколько сумрачно, невзирая на яркий солнечный день. Самое простое объяснение – коридоры – это так, элемент декора, а сотрудники перемещаются и водят арестованных по внутренним переходам и потайным лестницам, как в средневековых замках. Иначе рушилось очередное, с детства усвоенное представление о «Доме на Лубянке» как о круглосуточно работающем аналоге пресловутых «чикагских боен», куда с одной стороны бесконечным потоком гонят крупный рогатый скот, а с другой таким же бесконечным потоком грузовиков вывозят «готовую продукцию». Предприятие непрерывного цикла.

Михаилу раньше просто не приходило в забитую стереотипами голову, что сотрудники центрального аппарата обычно лично допросов не проводят и крайне малый процент «политических преступников» удостаивается чести попасть в «святая святых». Отделы и управления наркомата решают принципиальные вопросы управленческого характера, пишут отчеты и составляют аналитические записки. А если какому-то «следователю по особо важным делам» и требуется побеседовать с подозреваемым или обвиняемым, на то есть специальные помещения при следственных изоляторах.

Это, может, людей высоких рангов вроде Бориса Савинкова или бывшего жандармского генерала Джунковского в знак особого уважения доставляли на беседу с начальством сравнимого уровня, а с прочими не церемонились.

На самом деле – если не безответственно болтать языком, а наглядно представить себе семь этажей дома бывшего страхового общества «Россия» [117] Из анекдота двадцатых годов ХХ же века: «Раньше здесь находился “Госстрах”, а теперь “Госужас”». , днем и ночью переполненных тысячами арестованных, сопровождаемых вдвое-втрое большим количеством конвоиров! Сборный пункт губернского воинского присутствия в разгар всеобщей мобилизации показался бы в сравнении с этим бедламом пансионом для благородных глухонемых девиц. А во что превратились бы через полгода навощенный паркет и весьма по тем временам дорогие ковровые дорожки? Не заставишь же каждого арестованного при входе в здание тщательно очищать обувь от весенней и осенней грязи или переобуваться в войлочные тапочки. Не говоря уже о том, что из сотен выходящих на улицу и площадь окон должны были бы круглосуточно нестись крики и стоны беспощадно пытаемых людей.

Воловичу тут же пришло в голову образное сравнение, вполне пригодное для помещения в какой-нибудь очерк или художественный текст: «Утверждать, что дом ГУГБ ОГПУ – это аналог пыточных подвалов Приказа Тайных дел – почти то же самое, что, бия себя в грудь доказывать, будто в кабинетах наркомата путей сообщения ремонтируют паровозы, а в наркомпроде рознично торгуют мукой и ситцем».

В общем и целом первые же минуты, проведенные Воловичем в цитадели садизма и массовых нарушений социалистической законности, в очередной раз ввергли его в столь любимый представителями креативного класса когнитивный диссонанс, или, проще говоря, шок от несоответствия воображаемого и действительности. Заставили его, как Владимира Ильича перед смертью: «Полностью пересмотреть свои взгляды на социализм» [118] См. надиктованные В. Лениным в 1922-1923 гг. статьи, составляющие его так называемое «Политическое завещание» – «О кооперации», «О нашей революции», «Лучше меньше, да лучше», «Как нам реорганизовать Рабкрин». .

Кочура без стука распахнул дверь, за которой оказалась довольно просторная, освещенная ярким солнцем приемная с кремовыми прозрачными шторами на высоких, нараспашку открытых окнах. За одним столом миловидная барышня всеми десятью пальцами что-то печатала слепым методом [119] Техника работы на пишущей машинке или телетайпе не глядя на клавиатуру. на здоровенном, как строгальный станок, «Ундервуде», попыхивая при этом длинной папиросой, зажатой в сильно накрашенных губах. За другим, в углу, полускрытый буро-коричневым титаническим сейфом, перебирал бумаги сотрудник с двумя квадратиками на петлицах и при «нагане» в ярко-желтой кожаной кобуре.

– Яков Савельевич у себя? – спросил Кочура, и Волович не сразу сообразил, что речь идет о том самом, знаменитом, а также пресловутом Агранове, известном в кругах современной Михаилу либеральной интеллигенции тем, что якобы лично курировал всю литературу и все искусства в Советской России. По слухам, был близким другом Лили Брик и ее «основного» мужа [120] Брик Л.Ю. (1891-1978), девич. фамилия Каган – российский литератор, художница, критикесса, актриса, «муза» В. Маяковского. Сотрудничала с ГПУ-НКВД, отличалась общительностью и любвеобильностью. Знаменита прежде всего «браком втроем» с законным мужем О. Бриком и В. Маяковским. До последних дней жизни являлась единственной распорядительницей творческого наследия Маяковского и его «наследницей», несмотря на имевшееся завещание В.М. в пользу матери и сестер и отсутствие у самой Брик каких-либо юридически оформленных отношений с поэтом. Покончила с собой на даче в Переделкино в возрасте 87 лет. . Недоброжелатели уже в конце ХХ века почти в открытую «намекали», что он не просто занимался политической цензурой, а чуть ли не своими руками задушил Есенина и застрелил Маяковского. Бабеля, правда, не успел, самого расстреляли раньше. Но это в «той» реальности, а здесь он пока что процветал и, для большего соответствия, сменил отчество.

– У себя, сейчас доложу, – ответил вестовой (на адъютанта не тянул малостью чина) и снял трубку.