Василий Баранов - Флибустьерское синее море

— Наверное, ты. Ты, Даня. Я же не сумел бы. Ты сам говоришь, что я трус. — Лихо! Нашел себе отмазку, он — трус!

— Так я виноват? Да? Вот что, перестань врать. Не хорошо, когда дети врут взрослым. — Заявил Данька. Построже надо с этими мальчишками. Так и на шею сядет.

— Я не вру! Ты сам решил, что все это сон. И что ты можешь во сне делать все как хочешь.

— Ну, ладно. — Согласился Данька. Виноваты они оба. — А у тебя все еще колено болит? — Спросил он вдруг у своего детства.

— Коленко?

— Ну, да. — Ухмылялся Данька. — Когда ты залезал по веревочной лестнице на борт "Скитальца". Помнишь, как ты шарахнулся о борт?

— Помню. — Юн тяжело вздохнул. Не очень хочет вспоминать.

— А как ты вел себя в каюте капитана? — Докапывался Данька.

— Норма… нормально вел. — Заикался Юн. Насупился, обижается.

— Ага! Какую чушь ты ему плел?

— Я не чушь ему говорил. — Покраснел Юн. — Я сказал, что море большое. И соленое. А океан… океан еще больше.

— Ты думаешь, это единственная глупость, какую ты тогда сморозил? — Спрашивал Данька.

— Я… Я ему рассказал, как питаются моряки. Ночью в трюме едят солонину, что б червей не видеть. Она же испортится на жаре. — Потупилось детство.

— Ну, расскажи мне, расскажи мне, как мы моряки питаемся. — Настаивал Данька.

— Если в море долго находишься, и холодильника нет, то все портится. И солонина. Вы едите ее в трюме. Ночью. — Юн покраснел еще больше.

— Вот, вот. — Говорил Данька. — Насмешил ты тогда капитана. Даже не знаю, почему он не выкинул тебя за борт. И взял юнгой.

— Потому что я хороший. Я честный. Я ему сразу признался, что трус и слабак.

— Ах, какой оказывается, ты честный. Тоже мне, правдоискатель! — Возмущался Данька.

— А что? Он меня взял юнгой. Меня!

— Хорошо, взял тебя юнгой. Ты скажи, ты ведь перетрусил?

— Когда? — Спрашивало детство.

— Когда мы залезли на мачту. Бежал по рее и чуть не сорвался. Струсил?

— Ну, струсил. Мачта же качалась, и ветер. — Оправдывался Юн.

— Ага, ветер! — Нет, все виноваты, обстоятельства так сложились. Бедненький!

— Но ведь Брайан О`Тул схватил нас за ворот рубахи и удержал, — говорил Юн.

— Удержал. Рубаху порвал. — Рубаха — пустяк. Тогда Данька узнал цену настоящей дружбы.

— Он же зашил нам ее потом. — Говорил Юн. — Он же извинился.

— Извинился. А где ты был, Юн, когда капитан назначил меня матросом? — Матросом Свен назначил его, а не этого удохлика.

— Я на сундуке сидел, на котором ты спишь в каюте капитана.

— Сидел на сундуке и ножками болтал. — Упрекал Данька свое детство.

— Ну, было. Было.

— Так. — Данька пытался найти еще что-нибудь, в чем виновато детство.

— А во время шторма? — Вспомнил Даня. — Того первого шторма, когда я с ребятами боролся со стихией.

— Я рядом был.

— А я думал, тебя волной смыло. — Ехидно заметил Данька.

— Нет, ты же видишь, я здесь. — Оправдывался Юн.

— Ладно. А когда мы с тобой, я еще был юнгой, мы стояли на палубе, а ребята пошли на абордаж. Помнишь? — Сам Данька помнил, как прирос ногами к палубе. И те ужасные картины.

— Помню, — признался Юн.

— Тогда мы с тобой впервые увидели, как льется кровь. Как убивают. Крики. Ты же испугался. Испугался, Юн? Это я из-за тебя стоял там в ступоре. Двинуться не мог.

— А я тут причем? Это ты сам застрял.

— Ага. А потом меня капитан тряс рукой, а рука в крови.

— Нет худа, без добра. — Говорил парень. — Когда ты увидел эти пятна крови на своей рубашке, здесь в этой комнате, когда ты вернулся оттуда, ты понял, что это не сон. А то еще бы долго думал, что все тебе приснилось.

— Думал бы. Я из-за тебя, Юн, ободрал ладони, когда спускался по канату с мачты. Потом из-за тебя, труса, прятал ладони от матери, что б она не увидела, что я их ободрал.

— Ты всегда во всем меня винишь. Если маленький, то и виноват. Так? — Голос Юна задрожал, он по настоящему обиделся.

— Да, ладно. — Даньке отчего-то стало опять жалко этого пацана. — Не сердись.

— Зато в первом бою, — оживился Юн, — как я тебе помог.

— Это когда? Когда я убил испанца? — Данька хлопнул себя по колену рукой.

— Да. Это я тебе помог. Это же я тренировался с капитаном Свеном.

— Кто тренировался?! — Возмутился Даня. — Это меня капитан обещал сделать настоящим матросом. Это я учился сражаться, стрелять. А ты где-то отсиживался.

— Я не отсиживался. Я еще раньше учился фехтовать. Вспомни, я дрался с Извечным Злом.

— Это, с которым? — Спросил Даня. Увидел на столе книжонку в тонком переплете, которую он когда-то любил читать. Книга о скромном герое. Взял ее двумя пальцами.

— Вот с этим злом ты сражался?

— Да. Ты припомни, Даня, вот я со шпагой на кухне, а Зло бросилось на меня…

— Опомнись. Опомнись, Юн. Какая шпага? Ты схватил тогда кухонный нож, зажал его в своей ручонке, встал, стоял, как раскоряка и воображал, что дерешься с извечным Злом.

— Я с ним дрался! — Заявил Юн.

— И ты думаешь, это мне помогло?

— Конечно, — сообщило детство, — а потом мы бросились дальше в бой.

— Вот, вот. Именно бросились, очертя голову. И все из-за тебя. — Сказал Данька. — Если бы не ты. Ты тогда испугался. Испугался, что парни будут говорить, ты трус. Поэтому ты бросился ни о чем не думая.

— За то, я прикрыл тогда капитана.

— Ты? Ты прикрыл капитана? Когда испанец хотел ударить Свена в спину? Это я, я прикрыл своей грудью капитана. Ты бы ведь струсил.

— Не правда! Не струсил бы. — Юн вскочил на ноги. Минута, и броситься с кулаками.

— Ладно. Не струсил, может быть. — Решил не добивать свое детство Данька. Пусть успокоится.

— А здорово мы тогда маму испугали. — Вновь оживился Юн. Когда забинтованные обрывками рубахи появились здесь. С кровавым пятном.

— Юн, не стыдно? Мать испугали? Нашел чему радоваться. — Данька качал укоризненно головой.

— Я не радуюсь. — Детство начало чесать затылок. — Правда, не радуюсь.

— А где ты был, — Даня спрашивал своего собеседника, словно он был подозреваемым, — в то время, когда мы ночью крались по берегу, что бы захватить город? Когда на рассвете мы перебрались через стену форта с Брайаном и сняли всех часовых? Открыли ворота. В кустах прятался?

— Нет. — Оправдывалось детство. — в кустах и ночью, я бы испугался. Я с тобой был. С тобой не так страшно. И это мы с тобой ножички бросали и всех часовых сняли.

— Господи, вот ребенок. — Подумал Данька. — Мы же убили их. А он: ножички бросали.

— Ладно. — Сказал Даня, словно помиловал этого ребенка. — А что ты можешь сказать о том, когда меня ранило шальной пулей? Когда мы пробивались сквозь строй испанских кораблей?

— А? Вспомни, как Брайан вынимал из тебя пулю, а потом зашивал. Ковырял в тебе ножичком, а ты палку в зубах держал, чтобы не кричать от боли и не сломать зубы. Парни тебя за руки и за ноги держали, а ты верещал.