Дем Михайлов - Эхо войны

— Погодь-ка! — остановил меня Пахан, правильно поняв причину моей заминки. А я в который раз удивился, что в его речи не проскальзывает ни единого матерного или жаргонного словечка.

Он, в свою очередь, внимательно оглядел просторный кабинет, задумчиво поцыкал зубом. Помимо нас двоих, внутри золоченого логова было еще шесть человек. Слишком много лишних ушей. Трое охранников с пистолетами в поясных кобурах, еще трое — явно приближенные Пахана. Одеты солидно по нашим городским меркам, плюс не стоят, а вальяжно сидят в кожаных креслах за отдельным столом из полированного дерева. Один вертит в пальцах писчую ручку, перед ним раскрыта папка с чистыми и немного пожелтевшими листами бумаги.

— Ребятки, вы пока выйдите, — кивнул Пахан охранникам. — Чего попусту стоять и уши греть. Да двери поплотнее, поплотнее притворите.

Охранники молча вышли, не прекословя ни единым словом. Дисциплина строжайшая. А тощего пустынного охотника Пахан не боялся совершенно. Меня тщательно обыскали, рюкзак с вещами остался внизу, а перед оставшимися в кабинете людьми картинно лежат их тускло поблескивающие пистолеты. Перед Паханом револьвер, повернутый дулом ко мне. Четыре ствола против одного тощего и почти голого босого доходяги, чудом вернувшегося из гибельных песков, измученного и полумертвого.

Тихо клацнули закрывшиеся толстенные двери, в кабинете осталось только пять человек. Минус трое.

— Говори, — велел Пахан, в его глазах полыхало яростное нетерпение.

— Чем бы нарисовать! — воодушевился я его вниманием. — Я нарисую, Пахан! Карту такую нарисую — слепой по ней пройдет! Мне бы карандаш… и немного выпить, а? Грамчиков сто хотя бы.

— Налей ему. — Хозяин кабинета кивнул самому молодому и подтянутому из сидящих за отдельным столом. Рядом с ними на широком подоконнике окна стояло несколько солидно выглядевших бутылок, столько же пузатых графинов. К ним тот и шагнул, подцепил стоящий на подносе стакан, звякнул им о горлышко бутылки.

Громко и жадно сглотнув, я потер руки с лихорадочным возбуждением алкоголика, мелко-мелко шагнул к разливающему, тоненько и трусливо пропищал, сам боясь собственной наглости:

— Можно и чуток больше. Сто писят грамчиков… но если это спирт, то и сто просто отлично. За здоровье Пахана опрокину стопочку с удовольствием! За Пахана здоровье…

— Плесни, плесни, — добродушно хохотнул Пахан за моей спиной. — Заслужил он. Плесни ему…

Это был последний раз, когда он при мне смеялся. Продолжая угодливо улыбаться, я поклонился Пахану до самого пола, проводя при этом руками по лбу и щекам. А когда выпрямился, коротко и резко взмахнул рукой. Шагнув к окну, сорвал с пояса разливальщика его же нож, ударил раз, вновь шагнул к столу и ударил еще дважды, стараясь бить глубже и чуть поворачивать лезвие.

Хрипы. Хрипы. Хрипы… Обильно полилась на полированную столешницу кровь, глухо ударились головы о дерево. Мягко упало тело мужчины, стоявшего у подоконника. Я успел выхватить из его руки хрустальный бокал, чуть отхлебнул. Коньяк… очень хороший коньяк… Наверное…

Я нанес ножом еще три контрольных удара по податливым телам, после чего подошел к столу Пахана, поставил на столешницу бокал, положил нож. Подхватил кресло и, на руках отнеся его с натугой к дверям, подпер их створки. Мягко провернул собачку хорошо смазанного замка, накинул стальной крючок, закрыл засов. Все проделал бесшумно. Тут все готово…

Я вернулся к столу хозяина кабинета, безразличным взглядом скользя по обильным россыпям золота. Уселся на стол, взял в руки бокал, сделал еще глоток и только затем взглянул на Пахана. Тот едва слышно сипел и глядел на меня, буравил умоляющим взглядом, его руки продолжали свободно лежать на столе, правая ладонь в паре сантиметров от рукояти револьвера. Но дотянуться он не мог — тело больше не подчинялось ему.

Свинцовая толстая и короткая игла с пластиковым колпачком была спрятана у меня в ране рассеченной пулей щеки. Рана была на виду, те, кто меня обыскивали, просто побрезговали или даже и не подумали прикасаться к вспухшей, забитой кровавым песком и отработанным маслом ране. А именно туда я и спрятал свой козырь. Свою надежду на откровенную беседу.

Убить легко. Но этого мне мало. Хочется поговорить по душам. Яд, содержащийся под колпачком на конце иглы, яд, покрывающий ее толстым слоем, подействовал именно так, как и задумывалось.

Пахан парализован. Где-то на четверть часа. Может, чуть дольше.

Он мог шевелить глазами, но и только. Впрочем, еще он мог дышать. А порой и это настоящий дар.

Заглянув в глаза всесильного ублюдка, я удивленно спросил:

— Как ты не побоялся? Ты ведь знал, что Тимофеич мне как отец.

Ответом был тихий сип. Пахан мучительно сглотнул.

— Ты приказал убить моего отца, Пахан, — продолжил я беседу. — И его убили жестоко. Посланные тобою гребаные ушлепки втоптали моего отца в месиво разбитых стеклоблоков. Когда я нашел его тело… Мне было очень плохо. Настолько плохо, что несколько дней я хотел выть как бешеный зверь. И поверь — я не сдерживался, я забился в берлогу и начал глушить себя алкоголем, выть, захлебываться воем, бить кулаками в стену, плакать. Тяжелые это были дни…

Я отпил коньяку, одобрительно прищелкнул языком. Хорошая выпивка. Затем я вновь склонился к Пахану, бережно поправил воротничок его рубашки, не обращая внимания на торчащую из мясистой шеи свинцовую иглу. Вновь стал рассказывать:

— Давай я начну с самого начала. Чтобы было понятней. Я всегда знал, что ты и Тимофеич были знакомы очень давно. Еще до войны познакомились, верно? Чалились в одной зоне, были зэками, что строили этот город. Ты, правда, не строил, ты больше чифирек попивал и петухов пользовал, да, Пахан? Но это дело твое. Все мы по понятиям своим живем. Тут каждый волен жить, как хочет. Потом откинулись вы с зоны, осели в городе. Но корешами не стали. Ты тупой и злобный, а Тимофеич устал от этой жизни, покоя ему захотелось. Так и жили — каждый на своей стороне города. Затем война. Затем дикий беспредел, каждый резал и убивал либо убегал и погибал. Для всех кошмар лютый, а для тебя — родная стихия. Тут ты в дамки и вышел, засел в красном здании, целым королем бы стал, падишахом, да Татарин помешал. Он мужик с военной косточкой, беспредела не боится, командовать умеет, так что пришлось тебе с ним власть пополам делить.

Крутанув револьвер, я направил его дуло в живот Пахана и продолжил:

— А потом, двадцать шесть лет назад, когда все в городе немного устаканилось, когда вы уже попилили власть и территорию, в городе появилась Черная Юрта. Много тогда народу полегло… сожрали и твоих, и бессадулинских, шухеру было море, постреляли знатно. Вы того не знаете, но тогда, двадцать шесть лет назад, Черная Юрта не просто так была поставлена — я и сам точно не знаю, но думается мне, что одной мутантке из кочевого племени пришло время рожать. Почему я так думаю? Ну, потому что позже, когда Черная Юрта исчезла, вышедший по делам Тимофеич услышал тихий детский плач из заброшенного здания. Он зашел внутрь, спустился в засыпанный песком подвал и там на песке нашел младенца. Странного такого младенца — с черной и блестящей, как смола, кожей. Такой черный, будто он в жидком битуме искупался. Тимофеич сначала подумал, что какой-то психопат на самом деле поиздевался над малышом. Ан нет — природный мой окрас оказался. Так в жизни старика появился я. Поэтому и назвали меня Битумом — потому что кожа моя черная, как жидкий битум.