Юрий Шубин - Статус неизвестен (СИ)

Астрел ставил ноги осторожно, научившись идти по одной линии. Но под ногами хрустели пальцы.

Только бы кольца дуры снимали.

И вроде всего лишь по рукам подставленным он ступал, а все равно по людям шел.

Во дворцах не живут — им служат.

Женщина — собор стоящий на страже устоев и сохранении традиций. Мужчина — атеизм. Сила разрушительная, если не сказать дьявольская. Попирающая основы и испытывающая их на прочность. И как гармонично выглядит служба дарующая новую жизнь мечущейся без тела мятежной душе.

Астрел молился, глядя в каменные ребра потолка:

Он зажевал окончание фразы. Голова жутко болела. Другие как-то рассчитывают свои силы.

Астрел распахнул резьбу рамы и опустился на колени, истово молясь божьему ветру, который путь указывает. Он нашептывал слова, которые с каждой минутой все труднее было разобрать:

Слова, если даже это молитва, дополнительная к твоему внутреннему состоянию вещь.

Хомодермик надеялся, благоговея. Он ждал знамений, от которых желал обрести покой.

Огонь и вода — первые в мире развлекательные программы. И еще теплый островок света льющийся сквозь окно.

Что может быть более космическим чем закручивающиеся тучи пылинок в солнечном луче?

Парящий кованый ангел расправил узорно изгибающиеся крылья и летел сквозь зарешеченное окно, возносимый прорывающимся в темницу светом.

Вечный полет и вечный плен.

— Э — эй.

Иллари потащили за плече. Он невольно сжался прикрываясь от неминуемо последующих ударов. Еще снулый, полный тяжелых мыслей, потраченный в своих нервных окончаниях, он вязко раскачивался, расходился от сна, вздрагивая дряблыми фиолетовыми щеками. Продрав огоньки кровавых глаз Иллари увидел стоящего в раскоряку пораженного в правах Николу Бланшета. За скамьей зиял разобранный лаз. Никола был страшно собой доволен:

— Что спать, что помирать — вам все едино. Ну вы и дрыхнуть горазды. Как в вас шпионов узрели, не разумею. — Всклокоченные волосы и борода торчали как колючки репейника. Заросший и неопрятный, он все же выглядел лучше чем жестоко избитые космодесантники. Но и он был милостив, разглядев распухшие, кровавые синяки. Никола почти заискивающе заглянул в глаза Иллари:

— Сильно били?

Иллари героически морщился от затрачиваемых на речь усилий:

— Не…Щекотно было. А когда меня щекотят я неприлично смеюсь. Обижаются на меня за это и уже лупят по настоящему, — не весело пошутил Иллари. — Как мне еще ответить чтобы ты поскорее отсюда убрался?

Парс лежал на спине болезненно тихий. С застывшим на пол пути к навязчивому собеседнику презрительным взглядом. Выбоины на камне не шли ни в какое сравнение с тем что сотворили с ним пытари.

Почесав под бородой Никола взирал на узников со спокойной симпатией:

— Не горячись. Копи силы. Достойный правды поймет молчание слов. Я вижу как вам досталось. И предположить боюсь куда делся ваш… третий.

Иллари посмотрел на него со смертельной тоской и язвительно ответил:

— Его освободили раньше срока за очень хорошее поведение, — хотя гримаса на лице была абсолютно лишена юмора.

Грянул звук, заколебал воздух ставший вдруг непомерным. Резко развернув их к окну как к некому пределу. Замешательство трех ни в чем не повинных друг перед другом людей совпало с первым движением звонаря перебирающего в своих руках связку концов на языках колокольных тяг. Кисть руки заработала ловко и с настроением. Оживляя красивый звук, как удары сердца заставляют жить человека. Колокольный звон трансформировался, превалируя и донося особый смысл.

Вороватые посверки во впалых глазах Николы исполнились некой тревоги. Он мотнул головой, повысил голос и заговорил очень быстро и громко, при этом заискивающе и одновременно подобострастно:

— Ах, незадача то какая. Думал позже прибудет… Как в праздник такой богослужение и крестный ход пропустить. Крестом рассекающим прошу, уступите место возле вашего окна. — Никола в самых быстрых жестах обрисовал картину случившегося. — Стена здания ломается. Из своего мне и десятой доли не увидеть что перед вашим окном происходить будет. Поэтому и кладку меж камерами заново разобрал. Обиды не чините. Дайте шествие посмотреть, на чудо подивиться, — взмолился Фрак. Неухоженная щетка усов грязной пеной налезала на огрубелую мякоть верхней губы, чудовищно старя Николу Бланшета. Он собирался еще что-то сказать, когда Иллари просто поднялся, взобравшись на скамью, и подал ему знак занять свободное место возле себя. Раны саднили, но боль забылась как только Иллари посмотрел в окно.

В тени каменной ограды теснились прихожане, захлестнув кипением голов все улочки и дворы вокруг площади. Люди толклись у ворот сдерживаемые живой цепью солдат. Стремясь держать толпу в повиновении оцепление не допускало к темнице никого. В домотканой одежде, в платках и картузах, возбужденные и с избытком переполненные энергией они запанибрата наступали на ноги и пихались локтями, растрачивая достаточный резерв злорадства. Не теряя то удовольствие азарта насолить ближнему и не скупясь на однообразное количество повторяемых тычков, которые скрашивают любое ожидание.

Пытаясь перекрыть гвалт и глуповато моргая мужичек, с хитрым лисьим выражением на лице с поспешной ловкостью, совал охраннику какую-то свернутую денежку. Он пытался задобрить стражей и выхлопотать не толкучее место получше и пообзорней. Охрана купюру игнорировала. Мужик горевал. Но и он в конце концов понял, что слова «Не положено» и выполнение приказа «Отойти!» обойдется дешевле чем неповиновение этой простой команде.

Колыхание вдоль улицы мятых подолов и стук топчущихся запыленных ботинок сливались в серое единообразие. Линялые кепки и сбившиеся платки, барышни и барыги, суровые и чрезмерно румяные, обновленные и перворожденные, попрошайки с зеваками и пилигримы в трауре пребывающие. Вперемешку, в сутолоку. Как в тостере под палящим солнцем опекали друг друга и тихо, под неусыпными взглядами цыкающей стражи, негодовали маясь ожиданием крестного хода.

Узникам, по странной привилегии, достались лучшие места в сырой тени подземного жилища. Охраняющие тюремный блок солдаты не давали прихожанам стоять напротив режимного объекта и заслонять обзор.

Не попустительствовали даже вездесущей детворе, запрещая тем взбираться на деревья и пологие крыши.

Разноголосый звон нарастал перекрывая густой гомон толпы. Лимонно-медовые колокола будто раскалились на солнце, переплавляя в себе кипучий всеобъемлющий звук. От чего их звон казался еще более тугим, всеохватным и даже рельефным. Нагуливающим празднество высокоторжественного дня.