Константин Соловьев - Америциевый ключ

- Потерпи, сестрица.

Когда-то, много лет назад, он говорил ей то же самое. И она терпела. Тощая девочка с белыми, как снег, волосами, могла вытерпеть то, что, казалось, вытерпеть невозможно. Но в этом и заключался ее талант. Делать невозможные вещи.

Греттель с раздражением поправила декольте. Ганзель понадеялся, что она не заметила, какими плотоядными взглядами сопроводили это движение их соседи по ложе.

- Кажется, я не люблю театры.

- Я тоже с удовольствием пропустил бы сегодняшнее представление.

- Мы могли отказаться, - сказала она, но без особой уверенности в голосе.

- Думаю, не могли.

Ганзель достал из камзола лист дорогой глянцевой бумаги и расправил его на колене, хоть и знал содержимое письма наизусть.

«Милый Ганзель, спасибо, что помнишь про старика. Рад сообщить, что все уже свершилось наилучшим образом. Труппа моего театра получила пополнение, и ты тоже непременно получишь то, что заслуживаешь. Обязательно загляни на сегодняшнее вечернее представление в театре, надеюсь, оно приятно тебя удивит. И непременно возьми с собой свою прелестную сестру. Надеюсь увидеть вас обоих после представления за кулисами. Твой искренний старый друг, К. Варрава».

Буквы были выведены каллиграфически, но их ровная вязь отчего-то выглядела зловеще, как петли паутины, оставленные на бумаге ядовитым пауком. Ганзель спрятал письмо обратно в карман, надеясь, что перечитал его в последний раз.

- Мой искренний старый друг Варрава – неприятный и опасный тип. Который мгновенно вскрыл бы меня ржавым ланцетом без всякой анестезии, если бы я имел неосторожность проглотить медную монету. Однако он считает себя джентльменом старых правил. Любит производить впечатление и чтит традиции. Такой, знаешь, благодушный старый негоциант. Впрочем, все это ширма, такая же непроницаемая, как театральный занавес. И, стоит только погаснуть свету, исчезает она столь же быстро.

- Даже не представляю, при каких обстоятельствах вы свели знакомство.

Ганзель улыбнулся.

- Это было давно. Господин директор театра Карраб Варрава был очарован моим фенотипом. Подозреваю, больше всего ему понравились зубы. Ему подумалось, что я могу иметь успех у публики на театральных подмостках. Пришлось объяснить ему, что я не вижу своего будущего в театре. Что поделать, некоторые люди просто не созданы для искусства.

- Он так легко это принял? У меня сложилось впечатление, что он настойчивый господин, раз занимается таким предприятием.

- Конечно, принял, - Ганзель рассеянно разглядывал тускло горящие театральные лампы, своей неправильной формой напоминающие выпирающие бородавки, - В попытке уговорить меня он потерял нескольких своих театральных агентов и вынужден был сдаться. С тех пор мы с ним заключили своеобразный уговор. И время от времени оказываем друг другу незначительные услуги. Он прелестный старик, вот увидишь.

- Не сомневаюсь, - сухо сказала Греттель, неотрывно глядя на пустую сцену, - Уверена, мы проникнемся симпатией с первого взгляда.

- И я почти уверен в этом, сестрица. В конце концов, вы с ним в некотором роде коллеги. Он содержит театр, где для забавы мулы кромсают друг друга. Ну а ты устраиваешь не менее кровавые баталии в своих пробирках, изничтожая миллионы живых клеток. Разница лишь в том, что на его представления приходит полгорода, а ты занимаешься этим для того, чтоб развлечь только одну себя.

Раздался третий звонок и огромные лампы театра стали медленно гаснуть. Это произошло вовремя – Ганзелю очень не понравился задумчивый взгляд Греттель, устремленный на него в упор.

Мулы в партере восторженно завизжали и завыли, зазвенело битое стекло, кто-то истерично, с надрывом, завизжал.

Театр оживал. Это было странное зрелище, от которого Ганзелю сделалось на какой-то миг неуютно, а затем и попросту страшно. Прежде он воспринимал «Театр плачущих кукол» лишь как пространство определенного объема, со своими специфическими запахами и оформлением. Но едва лишь стали гаснуть лампы, едва шевельнулся занавес, как ему вдруг показалось, что он оказался в туго набитой утробе просыпающегося чудовища. Звуки пробуждающегося театра – скрип веревок, шелест ткани, щелчки прожекторов – стали казаться ему звуками этой утробы, отголосками движения ее соков.

Театр оживал, и Ганзелю почудилось, что он ощущает, как пробуждается душа театра, что-то, что прежде спало под дощатым настилом, но что жадно раззявило пасть и заскрипело, ощутив запах свежей плоти, скопившейся в зале. Иллюзия эта была столь сильной, что Ганзель чуть рефлекторно не схватил холодную ладонь Греттель.

Театр оживал.

Занавес остался недвижим, но по его бархатной поверхности прошла волна. Театр, огромный живой организм, в теле которого они оказались, жаждал распахнуть перед ними свое чрево. Излить на них застоявшиеся в нем соки.

По дощатому полу, кажется, прошла, точно судорога по мышечным волокнам, дрожь. А может, это лишь разогревались огромные сценические моторы. Театр медленно пробуждался. Он клокотал от энергии, заполнившей его изнутри, прокачивал через себя декалитры человеческого восторга и ужаса, смешивая их в пьянящий коктейль из множества ферментов.

Грянул оркестр.

Он взвыл, как огромный зверь с перебитым позвоночником, рявкнул, завизжал литаврами – и вдруг обрушил на зрителей оглушительную какофонию звуков, диссонирующих друг с другом настолько, что музыкальные инструменты, вовлеченные в него, обращались подобием изувеченной, безжалостно перекрученной и вывернутой цепочки хромосом.

Ревел под аккомпанемент лопающихся струн рояль, хрипели умирающие скрипки, пытаясь перекричать друг друга, огромные тромбоны давились собственными звуками, как больные, выхаркивающие из себя окровавленные клочья злокачественной опухоли. Им вторили флейты, чьи голоса напоминали визгливую драку падальщиков над телом.

Лишь через некоторое время Ганзель почувствовал, что в этом кошмарном хоре, доносящимся из адских глубин, есть свой ритм, пусть и чудовищно деформированный. Кажется, это было подобие торжественного туша, но столь жутко искаженное, что ухо не сразу распознавало его.

В оркестровой яме корчились в судорогах музыканты – карлики, облаченные в черные костюмы, с нелепо размалеванными лицами. Они роняли инструменты и падали сами, некоторые, кажется, бились в припадке, но оглушительная какофония продолжала звучать, заставляя театральный шатер вибрировать. Безумная смесь звуков, от которой сама душа, казалось, трепетала на своем месте под дребезжание ребер, а мулы в зале восторженно ревели.

Вспыхнули одновременно прожектора под куполом, пронзив толпу копьями разноцветных лучей. Лучи выписывали по залу бессмысленные кривые, отскакивали в стороны, мигали и собирались пучками. Цвета их, словно нарочно, были подобраны так, чтоб не гармонировать между собой. Напротив, накладываясь друг на друга, они обливали толпу ядовито-зелеными и синюшными оттенками трупной гнили.