Константин Соловьев - Америциевый ключ

- Хорошее местечко, чтоб провести вечер, - обронил Ганзель, пока они шли к стойке, перешагивая через распластанные конечности и щупальца, - Но я не вижу ни одного разумного дерева.

Греттель незаметно ткнула его острым локтем в бок.

- За ширмами есть боковые кабинеты. Думаю, он в одном из них.

- Разумно, - согласился Ганзель, - Меньше внимания, да и удобнее.

Хозяин таверны, кряжистый толстяк, чье тело походило на бесформенный кусок плохо прожаренного мяса, взглянул на них без всякого интереса.

- Дофамин, налбуфин, митрагинин? Может, выдержанного раствора серотонина, по медяку за кружку?

- Человека. Его зовут Бруттино.

Хозяин таверны едва заметно вздрогнул. И поспешил отвернуться, сказав негромко:

- В самом углу слева. За той ширмой. Но лучше бы вам, господа, быть уверенными в том, что вас ждут.

- Нас ждут, - кивнул Ганзель, - И ждут с огромным нетерпением.

- Тем лучше для вас.

Ганзелю ужасно не хотелось откидывать в сторону указанную ширму. Из кабинета, который располагался в углу зала, истекала какая-то неестественная для «Трех трилобитов» тишина. Даже зловещая. Там никто не стучал костями по столешнице, не смеялся, не пел хмельным голосом. Впервые на памяти Ганзеля тишина вызывала у него более скверное ощущение, чем любые, самые неприятные, звуки.

Он отвел ширму в сторону, сделав это в меру неловко, как для слепого.

И тут же пожалел, что и в самом деле не слеп.

Кабинет оказался достаточно просторен для большого стола и четырех восседавших за ним молчаливых фигур. На шелест ткани обернулись все четверо, так, словно в полной тишине мгновенно сработали четыре капкана. И одних только их взглядов было достаточно, чтоб Ганзель отчаянно пожалел об оставленном дома мушкете. Хоть и понимал, что мушкет здесь был бы не опаснее зубочистки.

Бруттино, Перо, Синяя Мальва и Антропос.

Сам Бруттино восседал во главе стола на правах вожака. Его тело, как и прежде, было похоже на выточенное из гнилой, пролежавшей много лет в гнилом болоте, коряги. Кое-где его покрывали свежие царапины, вроде тех, что оставляет на жесткой коре неглубоко вонзившееся лезвие рубанка. Судя по всему, обслуга театра не сдалась бывшим «куклам» без боя.

Как бы то ни было, Бруттино не выглядел раненым или уставшим. Длинный нос, заточенный, как жало огромного насекомого, глядел в кружку с какой-то прозрачной жижей. Глаза, впрочем, не казались пьяными. Тут же уставились на входящих тусклым янтарем. От этого янтаря тянуло чем-то нехорошим, гибельным. Холодным, но вместе с тем внимательным. Ганзель ощутил, как его тело под толстой кошачьей шерстью покрывается мелкой капелью ледяного пота.

По правую руку от него сидел господин Перо, печальный убийца. Даже в грязном трактире он не сменил своего нелепого белоснежного балахона с пышным воротником, однако тот был на удивление чист, ни одного пятнышка, даже винного. Господин Перо даже на сцене выглядел так, будто весь окружающий мир представляет собой не более, чем дешевую пьесу в дрянных декорациях. Пьесу, в которой ему невольно приходится играть. Вошедших он встретил грустной улыбкой, но эта улыбка совершенно не затронула мутных, подведенных тушью, глаз. Она была искусственной и отстраненной, совершенно ни к кому не обращенной.

Третьим, судя по всему, был тот, кого в театре прозвали Антропосом. Возможно, кличка эта была дана в насмешку, поскольку в его облике если и просматривалось что-то человеческое, оно было безмерно загрязнено и изувечено длинной цепью генетических мутаций. Его тело походило на собачью тушу, пытающуюся сидеть за столом по-человечески. Но и собачьей в полной мере она не была. Какой-то противоестественный гибрид, столь же гипертрофированный, сколь и уродливый. Тело было покрыто клочьями то ли шерсти, то ли человеческого волоса. Кости – искривлены и видоизменены. Лапы оканчивались непонятными придатками, то ли пальцами, то ли собачьими когтями.

Но это существо, ставшее жертвой слепого хромосомного наследования, не выглядело безответной жертвой. Под шкурой виднелись тугие жгуты мышц, неестественно большие и наделенные, несомненно, огромной силой. Голова Антропоса оканчивалась пастью, из которой в разные стороны торчали в беспорядке человеческие и собачьи зубы. А над пастью помещались близко посаженные глаза, от взгляда которого пробирало до костей, столько в нем было едва сдерживаемой животной ярости.

Именно Антропос среагировал первым.

Вскочил одним пружинистым толчком, отшвырнув в сторону столовые приборы, едва не перевернув стол, и тут же оказался возле Ганзеля. Поросшие шерстью полу-лапы полу-руки схватили Ганзеля за плечи и шею, да так, что жалобным хрустом отозвался позвоночник. Перед лицом Ганзеля распахнулась пасть, полная кривых, тронутых гнилью, зубов. И запах, ударивший из нее, был подобен запаху из разворошенной могилы.

- Куда лезешь, дефект яйцеклетки?

Если бы зубы щелкнули немногим ближе, они содрали бы Ганзелю накладную кошачью морду вместе с приличным куском лица.

- Королевская особа? Без приглашения пожаловал? Мешок генетического говна!..

Ганзель задыхался в его объятьях. Он попытался напрячь собственные мышцы, но быстро понял, что это противостояние закончится очень быстро, и не в его пользу. Антропос был сильнее, настолько, что казалось, будто его конечности управляются гидравликой, а не мышечными волокнами. Ганзель ощутил, что не может разомкнуть его лапы, а в глазах стремительно разливается темнота.

Рука сама собой скользнула в потайной карман на шкуре, нащупав нож. Несмотря на короткое лезвие, этот нож мог принести немало пользы. Например скользнуть, шипя по-змеиному, поперек морды Антропоса, заставив его багровый язык шлепнуться на пол. Или вскрыть горло, превратив собакообразного мула в катающееся в луже собственной крови существо. Но если он ударит, все закончится сразу и тут. План Греттель закончится, не начавшись. Если только не…

Гадкая мысль скользнула по начавшему цепенеть от удушья телу.

Если только Греттель не сочтет, что гибель брата – разумная плата за достижение цели. Это крайне рационально, с точки зрения геноведьмы, не требуется долго размышлять и сопоставлять цифры. На одной чаше весов – одна родственная жизнь. На другой – несколько миллионов чужих, и собственная безопасность. Надо быть полным дураком, чтоб сделать неправильный выбор. А геноведьмы не ошибаются в выборе. Они всегда четко очерчивают цель и неумолимо идут к ней самым коротким путем.

Греттель молчала. И Ганзель понял, что если ее молчание продлится еще несколько секунд, не поможет и нож. Потому что он сам рухнет на грязный, затоптанный сапогами и залитый пивом трактирный пол со сломанной шеей.