Mихаил Ахманов - Тень Земли

События эти могли свершиться либо нет, но пассивное ожидание было не в характере Саймона. Теперь полагалось не ждать, а, например, раздать всем сестрам по серьгам, наведавшись к дону Грегорио в Кратеры или на остров к старому Хайме. Однако диспозиция этих объектов была неясной и нуждалась в уточнении – в чем, волей или неволей, мог посодействовать Карло Клык. Парни Гробовщика сумели б его отловить, но Саймон чувствовал, что торопиться с этим не стоит. Все линии розысков и расследований, как явные, так и тайные, должны продвигаться вперед с одинаковой скоростью, пока не будет ясно, где ожидается успех. В конце концов, цель его заключалась в уничтожении передатчика, а вовсе не в том, чтобы устроить в ФРБ переворот, какими бы гнусными и преступными он ни считал местные власти. С ними пусть разбираются Совет Безопасности и Карательный Корпус; его задача – открыть им врата на Землю, а для этого необходимо оружие, ракеты или дальнобойный лазер. И раз поиски Майкла-Мигеля и остальных людей Пачанги не привели к успеху, следует обратиться к древним источникам. Иными словами, в Старый Архив.

Саймон рассмотрел и отбросил ряд вариантов проникновения в хранилище. Сам по себе Архив считался не большей ценностью, чем Государственная Дума ФРБ, но Форт был закрытой и охраняемой территорией. Можно было б захватить его и перерезать гарнизон из пятисот «штыков», либо залезть на скалу в ночном мраке, либо подобраться к воротам и пустить в ход гипноизлучатель, газ или фризер. На дороге Теней Ветра существовали и другие возможности, подсказанные опытом, ловкостью и силой, однако Саймон предпочел обман. Если в Форту располагается узилище, то, значит, есть и узники – а их проводят в цитадель прямой дорогой при свете дня и бережно хранят в подвалах. Свалка людей над свалкой древних бумаг. А при известном навыке можно покинуть одну и перебраться к другой.

Так Ричард Саймон расстался с тропами Теней Ветра, вступив на Путь Смятого Листа. И, как наставлял Чочинга, был он сейчас жалким червем, поникшей травой, раздавленным насекомым; без клинка, без своего браслета и почти без одежды – в штанах с рваными штанинами и такой же дырявой рубахе. В пояс штанов был запрятан отрезок проволоки длиной в ладонь, и это являлось его единственным оружием.

На исходе дня – или в начале ночи? – принесли еду. Надзиратель долил керосина в фонарь, просунул Саймону сквозь, решетку глиняную бутыль с водой и две горсти вареного маиса на деревянной щербатой плошке, затем повернулся к Хайлу. Тут ужин был поосновательней: вареный крокодилий хвост, хлеб и пиво в литровой кружке. «Царская трапеза», – подумал Саймон, перетирая крепкими зубами маисовое зерно. Вдобавок у его соседа нашелся нож, короткое узкое лезвие на костяной рукояти, которым тот резал мясо. Безделица, а не оружие, но все-таки нож, а не кусок проволоки. Саймон так и впился в него глазами. – Богато живешь, – процедил он, отхлебнув теплой воды из бутылки. – Для ямы откармливают?. Хайло прекратил чавкать и буркнул:

– Над ямой ты повисишь, хуянито. А я посижу еще месяц-другой да выйду. Не по мне те ямки копаны.

– Отсюда лишь к яме выходят да к виселице, – возразил Саймон. – А тех, кого с телки смоленской стащили, могут и в реку спустить. К кайманам. Хайло ухмыльнулся, разинув зубастый рот. – Если б могли, так давно уж спустили. Стряхнули бы прямо с телки. ан нет! Боятся нас. И верно боятся. За меня бы дон Хорхе тому смоленскому бугру яйца отрезал, а остальное зверюшкам скормил. Вот так-то, козлик!

Саймон подавился сухим маисом. – Ты что же, крокодильер? Ухмылка соседа стала еще шире.

– Допер, хрен черепаший? Я ж говорю – боятся нас, не трогают. Ну, сунули к «штыкам». «Штыки» тоже за шкуру свою трясутся, потому и кормят. И выпустят, дай срок! А ви– сеть придется тебе, хуянито. Через месяц, под Новый год.

– Сомневаюсь, – сказал Саймон. – Думаю, этой ночъю мы распрощаемся.

– Хо! -Крокодильер прожевал кусок и гулко сглотнул. – Бежать собрался, хербляеро? Чего же ждешь?

– Жду подходящего момента, – ответил Саймон, стащил рубаху и начал разминаться. Мышцы у него затекли, но после нескольких энергичных движений кровь заструилась быстрей и морщины на лбу и щеках стали разглаживаться. Теперь он уже не выглядел смятым листом, а казался скорее нераспустившейся почкой, которую будит прикосновение солнечных жарких лучей.

Хайло жадно следил за ним.

– Тесные камеры у «штыков», – вдруг заметил он с тоской.

– Тесные, – согласился Саймон, отжимаясь от пола.

– Были бы посвободней, сажали бы в них двоих. Скажем, тебя и меня.

Саймон поморщился, но промолчал.

– И я бы тебя опустил, – мечтательно произнес Хайло.

Глаза Саймона оледенели.

– Это вряд ли, козлик. Ты уж прости, но в телки я не гожусь.

– Да ну? – Хайло поскреб ножиком в бороде. – А кто ты такой, хуянито? Кто, чтоб на меня тянуть?

– Сам дьявол! – рявкнул Саймон, отвернулся, лег на полу у решетки, расслабил мышцы и сфокусировал взгляд на фонаре. Он не дремал и не пытался погрузиться в транс, но задержавшись в сумеречной переходной зоне между явью и сном, отдался смутным грезам и видениям, которые текли, струились и мерцали на границе сознания, будто радужные всполохи на мыльном пузыре. Лица Марии, Майкла-Мигеля и Пашки поочередно всплывали перед ним, а следом явилась мысль: ты в ответе за тех, кого приручил. Еще он видел Чо-чингу и Дейва Уокера, своих учителей; они странным образом слились в единое существо, в гиганта-гекатонхейра с пламенно-рыжей бородой, шептавшего ему: «Будь одинок!.. Жизнь принадлежит сильным, и лишь одинокий по-настоящему силен». Потом перед ним возникла Земля – такой, какой он разглядывал ее с орбиты: шар, окрашенный синим и зеленым, с пятнами белых облаков и темно-бурых безжизненных территорий, протянувшихся по всем континентам. Саймон стремительно спускался к одной из таких пустынь, откуда-то зная, что это – Разлом; он видел пляску теней в его кратерах и слышал голос Майкла-Мигеля, читающего стихи.

Мертвые тени на мертвой Земле последнюю пляску ведут… Мертвые, но опасные, и могущество их в том, что сразить их не может никто, кроме другой тени.

С этой мыслью он очнулся.

Тускло горел фонарь, висевший на потолочном крюке, оба конца коридора были затянуты тьмой, из камеры Хайла доносился раскатистый храп, и смрадный густой воздух обволакивал и колыхался над ним, лишая привычной остороты обоняния.

Время, подумал Саймон. Его ладони легли на прутья решетки, пальцы сжались, обхватывая толстые железные стержни, мускулы напряглись в неимоверном усилии; он уперся босыми ногами в стену и ссутулил плечи, чувствуя грохот крови в ушах и ее привкус на прокушенной губе. Решетка подалась с протяжным жалобным скрипом. Кончики стержней, уходивших в потолок и пол, крошили камень, прутья гнулись и раздвигались, уступая силе человеческих мышц. Алая струйка скользнула по подбородку Саймона, что-то теплое капнуло на колено. Он перевел дыхание, откинулся к стене и с минуту сидел в неподвижности, созерцая дело своих рук. Главное, чтобы прошла голова…