Кристофер Макнамара - Горец IV

Численность нападавших и обороняющихся была примерно равна, но оружие было лучшим у ковбоев.

Да к тому же — слишком по-разному понимали они задачу войны…

Белые стреляли, чтобы одержать победу. А индейцы…

Даже сейчас, защищая свою жизнь и жизнь племени, они прежде всего стремились проявить воинскую удаль.

Лихо проносились вплотную к врагу, стремясь коснуться его оперенной палочкой без острия (это было большей честью, чем убить); гарцевали в пределах прямого выстрела — мол, не боимся вас!..

Результат был понятен…

Ковбои знали, что где-то здесь, на кургане, обитает странный индеец-отшельник. Прозвище у него было почему-то такое же, как у солдат регулярной кавалерии.

А кавалеристов индейцы звали «Большие Ножи» — потому что те носили сабли…

Но мало кто из ковбоев помнил об этом в горячке битвы. А те, кто помнили, уж конечно, не собирались менять свои планы из-за какого-то краснокожего отшельника.

В конце концов, за его скальп выплатят премию не хуже, чем за любой другой!

Вот тут-то и появился он — отшельник — из-за венчающего курган валуна.

Когда ступил он вперед, не остерегаясь выстрелов, — пули шли сквозь него, как сквозь облако: насквозь, но без результата…

Когда «Большой Нож» в его руке, описав сверкающий полукруг, надвое развалил одного из оторопевших ковбоев… как их позже назовут, но этого уже не назовут никогда…

Тогда, наверное, не было в отряде человека, который не пожелал бы, чтобы руки его, обретя легкость птичьих крыл, унесли его прочь от этого жуткого места.

Но каждый почувствовал, как страх отяжеляет его ноги, словно прикрепляя к ним грузные бизоньи копыта, непригодные для бегства…

И вспомнили все тогда о проклятии, связанном с этим холмом. Именно все вспомнили, даже те, кто вроде бы и не слыхал о нем никогда. А точнее — не осознал услышанное, счел его дикарским суеверием.

Вспомнили — но поздно. И не было им уже никакого проку от воспоминаний.

Много могли бы порассказать потом ковбои, — если бы было кому рассказывать.

Но когда дрогнули их ряды, — с леденящим душу воем, потрясая на скаку луками и копьями, устремились в погоню Кайова и свирепые Могауки — признанные мастера ближней схватки, с томагавками наперевес.

Уж они-то не видели в происходящем ничего необычного. Так все и должно быть! Ведь именно так гласило пророчество…

А в самом центре боя раз за разом вздымался длинный, слегка изогнутый клинок — взлетал и опускался с мокрым хрустом.

И когда под владельцем этого клинка убивали лошадь, — кто-нибудь из краснокожих, спешившись, тут же подавал ему своего коня, чтобы ни на миг не прекращалась погоня.

И ни один из бледнолицых не сумел уйти, чтобы поведать своим собратьям о том, что произошло…

Впрочем, слухи вскоре действительно распространились.

Слухи о том, что какой-то вождь сумел сплотить вокруг себя всех индейцев Аппалачской возвышенности и повести их в бой…

Слухи, что вождь этот носит на груди щит не из трех слоев бизоньей кожи — как обычные щиты Кайова — а легкий, сотканный из перьев…

Но будто бы семь лучших шаманов Аппалачей читали свои заклятья над ажурным, словно веер, плетением этого щита — и стал он с тех пор непроницаемым для пуль.

Будто бы…

Но лишь насмешливо пожимали плечами те, кто не видел Донна Канна, идущего в атаку: ох, уж эти индейские суеверия!

А те, кто видел, — как правило, уже не могли рассказать…

Говорили в старину: порой даже монаху приходится творить крестное знамение левой рукой — потому что правая рука его занята мечом.

…И — кончилось все. Кончилось, как будто и не было.

Впрочем, ведь действительно — не было…

Для Дункана эти события происходили… будут происходить три века спустя — в девятнадцатом столетии.

(Конечно, если он полностью повторит свою прошлую жизнь. А это не может быть так — потому что уже не так).

А для Конана все это было два века назад — потому что он прибыл в шестнадцатое столетие из двадцать первого, не затратив на это ни мгновения своего времени…

А по времени Вселенной это было…

Впрочем, у Вселенной — свои мерки времени. И понятий «было», «есть», «будет» — для нее не существует.

Точно так же, как не существует разницы между понятиями «тогда» и «теперь»…

Дункан дважды моргнул, прежде чем с глаз его спала пелена.

Он сидел, уставясь на камень. Стебли трав колыхались перед его лицом, словно волны.

Вереск это? Или пыльная, жесткая трава прерий?

Дункан всмотрелся — и увидел, что надпись на камне состоит из рун. Из рун, а не из иероглифов.

Вереск.

Гористая Шотландия. Шестнадцатый век от рождества Христова.

Несколько часов назад он простился с девушкой. Имя ее — Дженет, а не Белый Цветок…

И Дункан, оторвав глаза от валуна, посмотрел в лицо Конану.

Не было больше в глазах у него ледяного, смертельного спокойствия. Вместо него — была тоска.

Тоже смертельная.

— Учитель… — позвал он.

— Слушаю тебя, ученик мой.

— Тяжело мне, Учитель…

— Что ж — неси эту тяжесть!

— А стоит ли? Стоит ли нести, если нет исхода мукам? Если даже на Священной Земле нет спасения от них?

— И чего же ты хочешь? — Конан пристально уставился ему в зрачки.

(Он уже догадался, о чем сейчас пойдет речь…)

— Я хочу… Вернее, не очень-то хочу я этого, но — сделай это для меня…

— "Это" — что?

(Теперь Конан уже знал, а не догадывался — «что». Догадкам не оставалось места).

Не ответив, Дункан стал на колени. Откинул спускавшуюся на плечи косицу длинных волос в сторону, обнажив шею:

— Правы были мои братья по племени из ТОЙ жизни. «Ветвь, отломленная от дерева…» Зачем мне жить, если незачем жить?

Дункан помолчал немного.

— Сделай это с одного удара, Учитель… — бесстрастно попросил он. — Сможешь?

По сути, последний вопрос мог быть воспринят как оскорбление, — будь они обычными смертными людьми.

Конан мог одним махом рассечь напополам рыцаря, закованного в полную броню, — вроде той, которую носили сыновья Форгейма. А уж шею перерубить… Все это он мог. Но не сделал.

— Вижу, придется мне еще кое-что показать тебе, ученик мой… — отвечал он.

И снова — будто удар молнии, будто вспышка выстрела в упор…

А когда глаза Дункана вновь начали воспринимать окружающее — он увидел нечто странное.

Полутьма. Сгустившийся воздух. Трое, стоящие в отдалении, держат вертикально перед собой мечи без ножен — и голубые искры пляшут между лезвиями этих мечей, сращивая их воедино.

А прямо перед ним — алтарь. Глыба необработанного камня. И старик в длинном балахоне стоит над этим алтарем, что-то торжественно декламируя на древнем языке.

Где это? Какое время? Какая жизнь?