Владимир Ильин - Последняя дверь последнего вагона

Слегин подносит ствол ко второй ноге парня.

— Подожди! — повышаю голос я. — Слегин, не надо, прошу тебя!.. Мы же не палачи!

— Согласен, Лен, — отзывается Булат. — Мы — не палачи. Ведь мы ничего такого не делаем… Разве мы наносим кому-то неисправимые увечья? Разве мы медленно убиваем кого-то? Нет, старик. Мы ведь только играем в палачей, правда? Потому что, когда нам это надоест, мы опять сделаем его здоровым, как огурчик…

— Ну все, — говорю я. — Мне уже это обрыдло, Слегин. Прекрати это издевательство, пока не поздно… Иначе…

Мои слова обрывает выстрел и новый вопль допрашиваемого.

Кровь попадает на лицо и на грудь Ригерту, и, к моему удивлению, Валентин вдруг бледнеет как полотно и бежит в угол бункера, чтобы избавиться от содержимого желудка.

— Иначе — что, Лен? — спрашивает невозмутимо

Слегин, сосредоточенно разглядывая дымящийся пистолет.

Парень бьется лысым черепом о железо каталки, явно стремясь разбить себе затылок, но Слегин прижимает его голову рукояткой пистолета.

— Иначе я уйду, — говорю я. — Навсегда…

— Что? — спрашивает он, оставив в покое раненого и подходя ко мне. — Ты можешь так поступить? Ты что — пожалел его? Пожалел этого гомика, да? А ты вспомни переход на Старой площади. Кто туда шаловливо бросил гранатку? Не он ли? Или не такой же, как он?

Я качаю головой.

— Мне без разницы, — упрямо говорю я. — Пусть он — убийца и садист… — Усилием воли удерживаюсь от того, чтобы не добавить: «Как ты». — Но это не значит, Слегин, что мы должны быть такими же, как они!.. Пойми, убивая раз за разом его, мы убиваем самих себя!..

— Ладно, — говорит Слегин, отступая от меня. — Я тебя понял, Лен. Ты у нас — добренький волшебник, да? Только если ты такой жалостливый, так будь им до конца. И если принялся оживлять всех подряд: пьяных водителей, бабок-соседок, то ты просто обязан оживить и этого мерзавца. Из благородной человеческой жалости. Ты же не дашь ему мучиться, истекая кровью? И теперь ты не уйдешь, пока он не умрет, верно? — Я угрюмо молчу. — А это значит, что у садиста Слегина еще есть время…

Его слова обрывает выстрел.

И в бункере сразу становится тихо.

По-прежнему белый как бумага, Ригерт стоит возле изголовья, парня и печально глядит на дымящийся пистолет в своей руке. Сразу после своего воскрешения молчун припрятал смертельное оружие, которое у него почему-то имелось, а я не стал закладывать его Слегину.

На голову допрашиваемого страшно взглянуть. Пуля разнесла ее в пух и прах.

Я закусываю губу, чтобы унять разгорающийся во мне Зов.

— Ты что, Валентин? — почему-то шепотом спрашивает Слегин. — Ты охренел?!.

— Лен прав, — скупо отвечает Ригерт. — Не надо… Секунду Слегин стоит, явно не веря своим ушам и переводя взгляд с меня на Ригерта и обратно. Потом говорит:

— Ладно, я с тобой еще разберусь. По полной программе. — Поворачивается ко мне: — Лен, дай мне последнюю попытку. Обещаю: на этот раз я не буду делать ничего такого… Я просто… я просто побеседую с ним. Ну воскреси его еще разок, а?

Но я молча поворачиваюсь и направляюсь к выходу.

Сегодня мне не везет с самого утра. Наверное, из-за того, что не выспался. Людям всегда не везет, когда они не высыпаются. Еще один из законов Мерфи. Хотел бы я посмотреть на того везунчика, который спит по два-три часа в сутки!..

Самое явное невезение заключается в том, что, входя в Контору, я сталкиваюсь нос к носу с Шепотиным. Хорошо еще, что вообще сумел избежать нечаянного тарана. Представляю, как румяный и вальяжный Игорек в дорогом черном костюме, надушенный и идеально выбритый, летел бы в мутную лужу, оставшуюся после ночного дождя в провале асфальта. И хотя эта воображаемая картина греет душу, но справедливости ради надо сказать, что скорее всего в лужу загремел бы я, ведь Игорек тяжелее меня на столько же, на сколько я его старше. К тому же с утра я едва держусь на ногах, и это объяснимо: два часа небытия, которое почему-то называют сном, а до этого — два стакана крепкого без закуси. Плюс ежедневные стрессы. Другой на месте Игорька пожалел бы меня и не лез бы с глупыми расспросами. Но не таков мой любимый шеф. Тот еще садист, что с него возьмешь…

— Ну, как там поживают наши «вундеркинды», Владлен Алексеевич? — бодро осведомляется он, пропустив мимо ушей мои сбивчивые извинения.

Хм, «наши»!.. Язык сразу чешется отрезать, что я с ним чужих детей еще не крестил, и вообще… Помнится, когда-то он называл меня на «ты», а теперь все чаше следует канонам служебного общения. И не потому, что мой авторитет в его глазах возрос — просто не к лицу такому выдающемуся деятелю опускаться до фамильярностей с подчиненными. Ведь тем самым он как бы дает им право «тыкать» ему в ответ…

Но я вовремя беру себя в руки. Хотя не ответить ударом на удар совесть не позволяет. Я нагоняю на себя побольше лихорадочного оживления, нездорового блеска в глазах и принимаюсь вещать:

— Вы знаете, Игорь Всеволодович, как оказалось, это исключительно сложная и, я бы сказал, неоднозначная проблема… Да, внешне речь идет о примитивнейшей мистике, но согласитесь, уважаемый Игорь Всеволодович, сколько раз мы были введены в заблуждение обманчивой внешней простотой! — Якобы входя в раж, я даже позволяю себе взять шефа за рукав, хотя это ему явно не нравится. — Ведь, если вдуматься, что такое эти дети? Жертвы ли они обстоятельств или, напротив, на них замкнулся круг? Кто им внушил, что они — это не они, и внушал ли им вообще кто-нибудь подобные вещи? — (Шеф начинает нетерпеливо пританцовывать, словно хочет в туалет, и украдкой поглядывает на часы. Наверняка опаздывает на какое-нибудь важное совещание.) — И знаете, что я подсознательно думаю по этому поводу, Игорь Всеволодович? — Я заговорщицки понижаю голос. Шеф озирается в поисках спасительной лазейки, которая позволила бы ему побыстрее отделаться от меня. Мой вдохновенный монолог уже начинает привлекать внимание прохожих. Дело в том, что наш Игорек не любит быть центром внимания, он предпочитает действовать из-за угла. — Неадекватность нашего подхода к этой проблеме вполне очевидна, она не может не бросаться в глаза!.. — (Главное — побольше слов. Завалить его словами так, чтобы он не скоро выбрался на поверхность!) — А ведь речь идет о методологии, которая, как вы сами прекрасно знаете, имеет непосредственное отношение к тактике и стратегии исследования…

Игорь Всеволодович ошарашено разглядывает меня, и даже неизменный румянец с его щек исчезает. По-моему, шеф уже разгадал мою уловку, но грубо оборвать меня или послать куда-нибудь подальше ему не позволяют остатки культурного воспитания.

Наконец ему удается судорожным усилием выдрать рукав из моих пальцев, и как ни в чем не бывало он произносит: