Юрий Брайдер - Особый отдел и пепел ковчега

— Таким образом, почти со стопроцентной вероятностью можно утверждать, что следы на бедре Сталина оставил бетил, помещённый в корпус карманных часов. — с плохо скрываемым торжеством закончила Людочка.

— Молодец, слов нет. — Кондаков с уважением покосился на Людочку. — Теперь мы хотя бы знаем, в каком футляре находился бетил, похищенный со стола Сталина.

— Кроме того, выяснилось, что это иудейское чудо способно оставлять следы на человеческом теле, — добавил Ваня.

— Действительно, кое-какие зацепки появились, — согласился скупой на похвалы Цимбаларь. — Сейчас надо искать прозекторов, потрошивших труп маршала, и санитаров, обряжавших его.

— А заодно женщин, при жизни деливших с ним ложе. — Людочка почему-то подмигнула Кондакову. — И похоже, что одну такую мы уже знаем.

— Ни-ни! — Ветеран даже руки вскинул, словно бы отмахиваясь от комара. — Туда я больше не ходок. Посылайте кого-нибудь другого.

— Значит, решено, — сказал Цимбаларь. — Все силы бросаем по следу почившего в бозе Востроухова. Ваня проникнет в дурдом и попытается завести приятельские отношения с маршальским байстрюком. Лопаткина продолжает заниматься исследованием документов, как в архивах, так и в Интернете. Мы с Петром Фомичом проверяем версию, по которой бетил якобы зарыт в могиле на Воскресенском кладбище. Заодно наводим справки обо всех часах, имевшихся в собственности у маршала начиная с пятидесятых годов.

— Но и на генерале Сопееве крест ставить рано, — добавила Людочка. — Чую, нам ещё придётся о нём вспомнить, и не раз... Ты, Ваня, что по этому поводу думаешь?

— Я Годзилла, — замогильным голосом ответил лилипут. — Я гигантская огнедышащая рептилия. А рептилии, даже огнедышащие, думать не умеют. Они только жрут, жрут, жрут и размножаются, размножаются, размножаются.

Людочка, получившая чувствительный шлепок по мягкому месту, вскрикнула, но на сей раз сдачи давать не стала — пусть себе входит в роль.

Давно известно, что на избранную жертву следует нападать в самое неудобное для неё время. На мусульманина — в священный месяц Рамадан. На еврея — в Судный день. На русского — воскресным утречком. На медведя — в период зимней спячки. На лососей — при нересте. На мух — в момент спаривания. На девственницу — всегда и всюду.

Руководствуясь этим иезуитским принципом, Кондаков и Цимбаларь выбрали для визита на Воскресенское кладбище тот ранний час, когда трудящаяся публика, мучимая последствиями вчерашних излишеств, ещё только собирается поправить здоровье, а потому представляет собой столь же легкую добычу, как токующий глухарь или линяющая гадюка.

Пока Цимбаларь держал под неусыпным надзором всю кладбищенскую братию, ожидавшую наряда на работу. Кондаков беседовал в конторе с директором. Когда они вышли наружу, Кондаков был подозрительно весел, а директор, наоборот, хмур.

Оглядев своё разномастное воинство, даже и не подумавшее при этом встать, он тоном, не обещавшим ничего хорошего, осведомился:

— Кто бригадирствовал в девяносто восьмом году?

— Да вроде бы я, — с кучи досок неохотно поднялся работяга, шею которого украшала толстенная золотая цепь.

— Стало быть, Шлямин... — заранее кривясь, молвил директор. — Тогда всё ясно... Это ты ставил памятник маршалу Востроухову?

— Дайте припомнить... Вы имеете в виду стелу из итальянского габбро с бронзовым барельефом?

— Именно.

— Ну я. — Шлямин кивнул и почему-то снял шапку.

— С кем?

— С Никишиным, как всегда.

— А где он?

— Да тут, недалече. — Шлямин оглянулся куда-то себе за спину.

— Опять опаздывает?

— Никак нет. Мы его год назад в бесхозную могилу подхоронили. С разрешения вашего предшественника господина Айрапетянца.

— Действительно... Как я мог забыть... — Если директор и смутился, то лишь на самую малость. — Слушай сюда, Шлямин. Отведёшь вот этих... кхм... товарищей к могиле маршала. А там они зададут тебе несколько вопросов.

Шлямин по своему обыкновению хотел вступить в полемику, но, встретившись взглядом с Цимбаларем, сразу передумал и сделал рукой приглашающий жест — прошу, дескать, следовать за мной.

Сотоварищи проводили его гробовым молчанием, и лишь один-единственный сиплый голос сочувственно произнёс:

— Допрыгался, Шлёма. Хорошо ещё, если без конфискации дадут.

— Молчать! — заорал директор. — Разойдись по рабочим местам! И чтоб сегодня ни-ни! Кого пьяным поймаю, лично закопаю в землю...

Шлямин имел вид человека, который по воле не зависящих от него обстоятельств зарабатывает гораздо больше, чем можно пропить. Отсюда была и его золотая цепь, и часы «Ориент», и дорогие сигареты, которые он курил почти непрерывно, зажигая одну от другой.

А в остальном это был типичный русский вахлак — всклокоченный, небритый, гнилозубый, обутый в кирзовые сапоги и подпоясанный солдатским ремнем, из-под которого торчала брезентовая спецовка.

На вопросы оперов Шлямин отвечал уклончиво и всё — как хорошее, так и плохое — валил на своего напарника Никишина, ныне пребывающего на том свете.

Кладбище по площади не уступало какому-нибудь провинциальному городку, и топать пришлось довольно долго, держась пустырей и стороной обходя густозаселенные участки. В конце концов они остановились возле надгробья, выделявшегося среди других аналогичных сооружений как размерами, так и аляповатой роскошью. Трёхметровый гранитный обелиск венчала маршальская звезда, а плита, прикрывшая могилу, размерами превосходила стол для пинг-понга.

Внутри вычурной алюминиевой ограды всё было засажено заморскими декоративными растениями, посыпано мраморной крошкой и тщательно прибрано.

— Видать, не забывают родственнички, — сказал Кондаков, с завистью приглядываясь к этому грандиозному некрополю.

— Да какое там! — Шлямин пренебрежительно сплюнул. — Это из соседней части солдатиков присылают. Маршал всё же, а не рвань подзаборная...

— Сооружение впечатляющее, — похвалил Цимбаларь, — Хоть и не Тадж-Махал, но что-то в том же духе... И всё это вы вдвоём соорудили?

— А что тут такого? — пожал плечами Шлямин. — День работы. Правда, погрузчик помогал.

— Неплохо, наверное, заработали?

— Уже и не помню... Да и какие деньги в девяносто восьмом году! Слёзы кошачьи...

— Когда вы памятник ставили? — осведомился Кондаков. — Сразу после похорон?

— Сразу нельзя. Годик надо подождать, чтоб земля осела.

— Короче говоря, в течение года могилу мог вскрыть любой, кому это только заблагорассудится?

— Эту не мог, — нажимая на первое слово, ответил Шлямин.

— Почему?

— В день похорон на могилу положили гранитную плиту, — кивнув в сторону надгробья, сказал Шлямин. — Краном подавали... Такое, говорят, распоряжение маршал перед смертью сделал.