Дэвид Герролд - Дело человека [Дело для настоящих мужчин]

Кажется, более всего уязвляло, что я боялся — это может оказаться правдой.

Я поглядел на полуоконченый бифштекс. Я хотел бы разделить еду с кем — нибудь. Нерадостно есть одному.

Я оторвался от стола. Я больше не был голоден. Я не любил тратить еду попусту, но…

… и тут я остановил себя и даже громко рассмеялся. Больше не было голодающих детей в Африке, в Индии, в Пакистане, или где-то еще! Никто нигде не голодал. Если было что-то хорошее в чуме — она покончила с мировым голодом. Не имело значения, оставлю я этот бифштекс недоеденным или нет. Теперь бифштексов хватало на всех. Бифштексы можно тратить! Понимать такое было жутковато.

Все же оставлять что-нибудь в тарелке мне было не по себе. Старые привычки умирают с трудом. Если привык думать определенным образом, то продолжаешь думать так, даже когда так больше не имеет смысла думать?

Хм.

Я думал, как гусь? В самом деле? Я продолжал упорствовать в гусизме, потому что не знал, как поступать иначе? Это было очевидно для окружающих?

Может, мне надо перестать быть собой на время и начать быть кем-нибудь еще — у кого не будет так много хлопот, как у меня.

Я не был больше голоден. Я встал, отнес поднос к окошку и покинул интендантство.

Может, у меня смешная походка. Дело в том, что я низкорослый, и качусь по полу, как колобок. Я выгляжу как гусь? Может, я смог бы научиться ходить иначе, если бы чуть выпрямиться и перенести центр тяжести с потрохов на грудь? — Бац! Я извиняюсь. — Я так увлекся походкой, что не глядел по сторонам, и врезался прямо в молодую женщину. Бумц!… — О — я очень извиняюсь!

Это была Марсия. Тонкая девушка с большими темными глазами. Из автобуса. Полковник Паяц.

— Привет…. — я искал слова. — Э-э, что вы здесь делаете?

— Подкармливаю пса, мне дают остатки. — Она показала сверток, который несла.

Я подержал для нее дверь. Она прошла, не сказав спасибо. Я следовал за ней.

Она остановилась у дорожки: — Вы преследуете меня?

Я покачал головой: — Нет.

— Ну, тогда уходите.

— Вы грубая, знаете?

Она посмотрела равнодушным взглядом.

— Вы не даете человеку даже шанса.

Она мигнула: — Извините. Разве я знакома с вами?

— Э-э, мы были вместе в автобусе, помните? Прошлой ночью?

Она покачала головой: — Ничего не помню о прошлой ночи. Вы один из парней, трахавших меня?

— Что? Нет… то есть, я… что?

— Я совсем ему не нужна. Знаю, что думают люди, но он ни разу не дотронулся до меня. Ему нравится смотреть, как я делаю это м молодыми людьми, которых он выбирает. А потом ему нравится… ну, вы понимаете.

— Почему вы остаетесь с ним?

Она пожала плечами: — Не знаю. Мне некуда больше идти. — Потом добавила: — Я в самом деле извиняюсь. Я совсем вас не помню. Была под кайфом прошлой ночью. Он достал голубые колеса. Не думаю, что делала это с кем-нибудь, но не совсем уверена. Вы были там?

— Я же сказал. Мы были вместе в автобусе. Помните? Автобус в город?

— О, да. Извините. Иногда я совсем не помню. Раз вы говорите… — Потом она отвернулась, нагнулась к земле и развернула свой пакет, открыв большую кучу мясных обрезков и костей. — Он любит это. Рэнгл!, — позвала она. — Ко мне! Сюда, Рэнгл, ко мне, а то я отдам все собакам! — Она снова повернулась ко мне: — Я не люблю порошок, но… ну, иногда это помогает. Понимаете? Иногда мне… одиноко. Понимаете?

— Да. Понимаю.

— Страшно, правда? Если знаешь, куда идти, есть еще много народа, но все они — толпы чужаков. Я нигде никого не знаю.

— Понимаю, что вы имеете в виду. И все всегда кажутся такими возбужденными. Словно ускорилось социальное броуновское движение…

Она глядела равнодушно. Не поняла.

Я сказал: — Оттого, что теперь осталось мало людей, мы все двигаемся быстрее, чтобы забыться в разнообразии.

Она уставилась на меня. Я сморозил что-то глупое? Или она не поняла? Она сказала: — Я хочу быть умной. Вроде вас. Но будешь умной — перестанешь быть нужной. Поэтому я перестала становиться умной. — Она глядела с болью. — Порошок страшно помогает. С порошком можно очень быстро стать глупой. — Она прикусила язык, словно сболтнула что-то ненужное. Снова громко начала звать: — Эй, Рэнгл! Ко мне! Где ты? — Нотка нетерпения была в ее голосе. Она повернулась ко мне: — Он вам понравится. На самом деле это очень дружелюбный пес, я просто не знаю, где он сейчас.

— О, ну… может, он застрял в автомобильной пробке или что-нибудь еще.

Она не прореагировала на шутку. Снова повернула на меня взгляд широко открытых глаз: — Вы так думаете?

— Вы все еще под порошком?, — спросил я.

— О, нет. Не нюхала со вчерашнего. Мне это не нравится. Почему вы спрашиваете? — Прежде чем я ответил, она схватила меня за руку. — Я странная? Извините меня. Иногда я становлюсь странной. Бывает. Но никто не говорит мне, странная я или нет. Иногда это пугает меня — что я могу быть такой странной, что никто не хочет сказать мне об этом. Один раз кто-то достал порошок, а мне осталось только пищать, потому что у меня настало время и я не хотела рисковать кровотечением, мне было очень скучно. Они не понимают, почему я не хихикаю, вроде тех…

— Да, — сказал я, — вы странная.

Она посмотрела мне в лицо. Глаза были очень большими и очень темными. Она выглядела, как маленькая девочка. Она сказала: — Спасибо. Спасибо, что сказали мне. — Она замигала и я увидел, как слезы набухают в ее глазах. — Я больше ничего не знаю, кроме того что люди говорят мне. Поэтому спасибо, что сказали мне правду.

— Вы ненавидите меня?

Я покачал головой.

— Вы жалеете меня?

— Нет. — На мгновение я вспомнил отца. — Нет, больше я никого не жалею. Это только убивает.

Она продолжала смотреть на меня, но долго ничего не говорила. Мы стояли в сумерках Колорадо, пока звезды не взошли над головой. К западу горы были облиты слабым оранжевым сиянием. Теплый ветер пах медом и сосной.

Молчание меж нами стало неудобным. Я начал думать, не должен ли извиниться за то, что был честен с нею. Наконец, она сказала: — Хотела бы я знать, куда убежал проклятый пес. Не похоже на него пропускать обед. Рэнгл! — Она казалась раздраженной, потом, словно стесняясь гнева, сказала: — Не знаю, почему я так расстраиваюсь, ведь в действительности это не мой пес. То есть, он просто бродячий. Я немного приручила его… — Потом она сказала: — … но он единственный, кого я знаю, кто… ну, ему все равно, что я странная. Рэнглу все равно. Понимаете?

— Да, понимаю. В эти дни всем нам кто-то нужен. — Я улыбнулся ей. — Потому что мы сами — все, что у нас осталось.

Она ответила не сразу. Уставилась на бумагу с обрезками мяса. Над головами включилось уличное освещение, заполнив сумерки мягким сиянием. Когда Марсия наконец заговорила, голос был очень тихим. — Знаете, я отличала, что важно в жизни, а что нет. Быть красивой было важным. Я исправила нос — все лицо — потому что хотела быть красивой. Например, вы могли бы исправить эту шишку на носу…