Андрей Сердюк - Дороги Младших Богов

Судя по времени.

Отставник на вахте общаги был конечно же не в курсе всех этих дел. Да он особо и не вдавался, о чем я там. Отрабатывал функционал в режиме самосвала. Впрочем, оторвавшись на секунду от чтива, посоветовал подождать — комендантша, мол, должна вот-вот с обеда прирулить.

Я кивнул и попросил телефон. Поморщился, но выставил в окошко.

Серега ни с одного из номеров опять не отозвался.

Вернув аппарат, я спросил у служивого вроде как из вежливости и для подержания доброжелательной атмосферы:

— Про что нынче в книжках-то пишут?

— Да так, — ответил он. — Муть всякая. Дютюктив недютюктив. Боевик типа. Тут вот мужик бабу домой привел, а утром в душ пошел, и, пока причиндалы свои мылил, ее и зарезали. И он такой раз на жопу. Ничего не поймет. Ну и давай шустрить. Всяко-разно. Муть в общем.

Я удивился:

— А зачем читаешь, раз муть?

— Так если начал, — поясняет, — не бросать же. И, опять же, узнать интересно, кто ее там и за что. А потом, что тут еще нынче делать? Гиббоны все на каникулы поразъехались. Гонять некого. Ходят по казарме три калеки. Скука зеленая.

Я кивнул на книжку:

— Как думаешь, найдет мужик-то убийцу?

— Как не фиг ссать.

И тут уже показывает мне на жирную тетку, которая с трудом через вертушку протискивалась.

— Вот и королевна наша, — сказал, — Тамара Георгиевна.

Тамара Георгиевна, несмотря на свой облик бой-бабы, оказалась женщиной приветливой. Выпендриваться не стала и, выслушав мое вранье, вспомнила, что было такое дело. И направила меня в триста третью. Туда она этих девах-четверокурсниц по писульке проректора заселила. Кстати, сказала, сегодня обещались съехать. Белье сдать должны и ключи. Но пока чего-то не подходили.

Меня направили, я пошел. Поднялся на третий этаж, топаю. Прохожу по коридору мимо комнаты отдыха — в креслах и на диване никого, но телик на тумбе вовсю орет: местный выпуск криминальных новостей фикусам расти мешает. Бла-бла-бла-бла-бла-бла — авария на Николаевском тракте — бла-бла-бла-бла-бла — сгорела библиотека синагоги — бла-бла-бла-бла. И вдруг как током меня — долетело слово «убийство». И встал я как вкопанный. Ушки сбежались на макушке. Прислушался. Думаю, не меня ли уже в розыск черти объявили? Но нет, говорят не про женщину, про мужчину говорят. Про профессора. Ага — Загорского. Петра Ефимовича. Соседи нашли его нынче в подъезде. Его и три пули в нем — здесь, здесь и вот тут одну — контрольную. Так, думаю, нормально. И быстрее искать этот триста третий.

Оказался аж на том краю, вторым от туалета. Постучал сначала вежливо. Но никто не соизволил. Только слышу, будто возня какая-то в комнате. И вроде визжит кто-то испуганно. Тут уж я стал ломиться. Без церемоний.

Опять негостеприимно. Но шум затих. Стал тогда дверь ногой выбивать. Не тут-то было. Дверь висела хоть и ветхая, да замок был врезан новехонький.

Короче, делать нечего — разбежался и банзай плечом в дверь со всей пролетарской ненавистью. И с аналогичной дурью. Замок выдержал. Петли не выдержали. С корнем я их из прогнившего дерева, только ржавые шурупы со смещенным центром тяжести по замысловатой траектории над башкой просвистели.

Протиснулся в щель между стеной и перекособоченной дверью и вижу картину: девушка на правой койке в очень неудобной позе лежит, как-то так вывернулась вся, одна нога в пол упирается, а самое главное — на голове у нее подушка.

Я подбежал, подушку откинул — поздно. Но надо было, конечно, искусственное на всякий случай попробовать — чем черт не шутит. Но меня и к окну распахнутому тянуло. Туда же ведь гад ушел. Дергаюсь-разрываюсь.

Но тут, слава богу, в дверях нарисовался отставной военный. А из-за его плеча и запыхавшаяся Тамара— как там ее, Георгиевна? — да, Георгиевна, проклюнулась. Не знаю, что уж они про всё это подумали. Может, даже решили, что это я все непотребство учинил. Подушка-то у меня в руках была. Только не стал я интервью у них на этот счет брать. Некогда было.

Подскочил к окну. Так и есть — справа, в метре, пожарная лестница. С нее — там, внизу — уже спрыгивал козлина. Опять же уйдет гад, думаю. Ну уж нет! — решаю.

Взбираюсь на подоконник, опираюсь толчковой на ящик — ну типа там у них морозильник фанерный присобачен был — и собираюсь на лестницу перебраться. Но тут эта самоделка несертифицированная кряк под моим весом. И обламывается подло. И вниз со свистом. Короче, облом — он и есть облом. Я каким-то только чудом успел вес на правую переложить и дотянуться до перекладины. И ребрами по железякам — хлобысь! И маму вспомнил, и бога душу присовокупил.

Вниз как юнга перебирал, просто как Максимка какой-то. Причем на одних только руках. Чтобы быстрее было.

Но всё равно фору не покрыл: когда подбежал к воротам общаги, «круизер» уже стоял на светофоре. Я еще по инерции пробежал несколько метров, но тут зеленый — и всё, гуляй, Вася, ешь опилки.

Кстати, «гуляй, Вася» произошло, по-моему, от выражения «голый вассер», что в переводе с фени означает «неудача».

Но это я так.

Забудьте.

И знаете, что я подумал, глядя на тот удаляющийся крутовоз? Я подумал: жаль, что сейчас не осень. Была бы осень, можно было б двинуть прямиком в лес или, на крайняк, в парк. И там, пиная сурьму да охру и глотая аромат сырых гнилушек, собрать в кучу остатки мозгов. Именно — не вникая в подстрочник дятла и стирая паучью дрянь с лица — в кучу. И, сидя на вершине этой кучи, всё для себя про всё понять.

Люблю я, знаете ли, осенью всё за жизнь и просто так по мелочам чего-нибудь обдумать. Ответы даже на самые проклятые вопросы легко даются мне в пору индейского лета. А если вдруг не даются, беру палку и долблю по первому попавшемуся стволу — долблю, долблю, долблю, пока не дадутся. Верный способ. Верняк.

Вот так вот.

Листья палые. Девы падшие.

Осень — слякотный натюрморт.

Живы мы лишь молитвами вашими.

Жизнь — лоханка. Дырявый борт.

А летом плохо мне думается. Мозги становятся мягкими, как нагретый асфальт. Летом я тупею.

Но сейчас мне нельзя было осени дожидаться. Надо было что-то решать, здесь и сейчас.

Приступил.

И, значит, вот что у меня в башке вываривалось.

Утром убили Вику. Так? Так. Потом стали убирать один за другим всех, с кем она накануне контактировала. Алексея, профессора, землячку эту ее — или кто там она ей? — и, может быть, даже еще кого-то, кого я не знаю. Так? Так. Но я ведь тоже с ней общался? Общался. Но до сих пор почему-то жив. Факт. Может, эти уроды подумали, что вместе с этим парнем, Алексеем, меня прихватили? Может. Но это ненадолго. И тут вот что странно. Почему меня сразу вместе с ней на квартире не почикали? А? Ведь удобно было же. Почему не стали? Ответ такой напрашивался, и был он единственным, потому как исчерпывающим: сначала никого, кроме нее, убивать не планировали. Хотели только ее. По-тихому. А потом случилось нечто, что заставило их свои планы переиграть. Сменить концепцию. Именно так.