Наталья Точильникова - Кратос

– Это не мой случай, – заметил я.

– Скорее всего, вы правы, – сказал он. – Но если мы еще до суда подготовим экспертное заключение – это может повлиять на приговор.

– Не в моем случае, – улыбнулся я.

Старик произвел на меня приятное впечатление, но позволять залезть к себе в душу в обмен на призрачную надежду избежать смерти я не собирался.

– Извините, я не нуждаюсь в ваших услугах, – добавил я.

Евгения Львовича я увидел уже после приговора, и теперь мое слово ничего не значило. Господа психологи насели на меня так плотно, что кажется, будто я и спал под биопрограммером, а контактное кольцо (вариант допросного) не снимал вовсе. Биопрограммеров здесь два: первый ничем не отличается от приборов в других корпусах, такая же комната, напоминающая процедурный кабинет в больнице, сиреневая плитка, стол, похожий на операционный. И второй в противоположной части блока F, в вечно запертом помещении. Отличается он единственной деталью: вместо одной из стен комнаты с пола до потолка поднимается бронированное стекло управляемой прозрачности. Там, за стеклом, помещение для свидетелей, допущенных полюбоваться на чужую смерть.

Пока это был первый биопрограммер.

Я довольное быстро понял, что они начали лечение. И на прямой вопрос получил прямой ответ:

– Конечно, чтобы понять, излечима ли болезнь, надо начать ее лечить и посмотреть на результат, – улыбнулся Алексей Тихонович.

– Ну и как? – спросил я.

– Мы напишем хорошее заключение, – сказал Ройтман.

Они расхолаживали меня, я боялся утратить стойкость перед лицом смерти, обретя даже призрачную надежду. Мне хотелось наорать на обоих. Но это было какое-то абстрактное желание: надо бы, да зачем. Похоже, мою агрессивность уже эффективно снизили до нуля.

– Это бесполезно, – только и сказал я. – Зря теряете время. Меня все равно убьют.

– Мы попытаемся вас отстоять.

Я пожал плечами.

– Вы действительно считаете, что меня есть от чего лечить?

Алексей Тихонович развел руками.

– Ну уж, если речь идет об эвтаназии, молодой человек! По поводу необходимости лечения нет никаких сомнений.

В тот день за мной зашел Ройтман. Впрочем, это слишком по-светски звучит «зашел за мной». Моя одиночка была всегда заперта, еда доставлялась в камеру. Если надо было общаться с психологами или адвокатом, мне приказывали подойти к двери, повернуться и сложить руки за спиной так, чтобы браслеты наручников соприкоснулись. Ими через перстень связи управлял один из тюремщиков, и браслеты срастались намертво. Он же контролировал операцию. Так что пять метров по коридору до биопрограммера мы проходили компанией из шести человек: я, два психолога и три охранника. Учитывая эффективную работу вышеупомянутого прибора по снижению агрессивности, это откровенно смешило. Для меня даже резкое слово сказать было проблемой, не то что оказать какое-либо сопротивление.

Минимального смягчения режима в виде уменьшения количества охраны (не отсутствия наручников) Ройтману и Литвинову удалось добиться для меня только шесть лет спустя.

– Наша пенитенциарная система представляет собой компромисс между тессианской методикой лечения преступников и традиционным желанием наказывать. Компромисс иногда абсурдный, – бывало рассуждал Ройтман.

Итак, в тот день Евгений Львович с тюремщиками ждал меня у дверей моей камеры (которую упорно называл «комнатой», спасибо, что не «палатой»). И мы повернули налево, а не направо, как обычно.

Я вопросительно посмотрел на Ройтмана.

– Вам предстоит одна довольно неприятная, но не опасная процедура, – сказал он.

В конце коридора нас ждала Жанна, что меня отнюдь не успокоило.

– Что происходит? – спросил я ее.

– Все в порядке. Это не казнь, – сказала она.

И меня залило адреналином. Ну, конечно, «эвтаназия»!

– Это не эвтаназия, – шепнул Ройтман. – Успокойтесь! Еще апелляции не прошли. Все в порядке. Если это не дай бог случится, вас предупредят, по крайней мере за трое суток.

И тогда перед нами растаяла дверь, открыв излучатель биопрограммера, стол, похожий на операционный, и стеклянную противоположную стену, подернутую непрозрачной дымкой. Ройтман слегка подтолкнул меня за локоть.

– Заходите, Анри!

Возле биопрограммера возился мужчина средних лет и невыразительной внешности. Про себя я тут же назвал его палачом, хотя официально он наверняка мирно назывался «биопрограммистом».

– Месье Вальдо, мы должны настроить прибор. Чтобы в ходе эвтаназии не было осложнений, вам придется пережить несколько неприятных мгновений. Больно быть не должно, по крайней мере, я постараюсь, чтобы не было. Потеряете сознание на несколько секунд.

– Я подам протест, – сказала Жанна. – Дважды не казнят.

Палач пожал плечами.

– Подавайте. Это не казнь, и ваш подзащитный об этом предупрежден. Я думаю, вам самой не понравится, если вместо легкой смерти он промучается несколько минут. Двадцать шесть лет не казнили, все может быть. Месье Вальдо, вы собираетесь принимать успокоительное в день эвтаназии?

– Нет, – сказал я.

– Анри, лучше принять, – заметил Ройтман.

– Нет, Евгений Львович, – повторил я.

– Ну что ж, из этого и будем исходить, – сказал палач. – Значит, рассчитываем на существенно более высокий уровень адреналина, чем сейчас. Если вы измените свое решение, предупредите хотя бы за полчаса.

«А что, бывает еще более высокий уровень адреналина?» – подумал я.

– Я предупрежу, – сказал Ройтман.

Палач кивнул.

– Месье Вальдо, сюда. Ложитесь.

Мне надели на палец кольцо, похожее на контактное.

– Мониторинг состояния, – объяснил он.

Отключился я не сразу: сначала комната поплыла перед глазами и к горлу подступила тошнота, потом все исчезло и я увидел какой-то неясный образ, кажется, звездное небо с размытыми силуэтами кораблей, потом – вообще ничего.

Я открыл глаза и зажмурился от яркого света.

– Все отлично, – сказал биопрограммист. – Наркоз глубокий. Но настраивать надо было.

– Это будет так же? – спросил я.

– Почти. Без предварительных неприятных ощущений и галлюцинаций. Сразу.

Полгода спустя психологи ознакомили меня с экспертным заключением. В нем говорилось, что случай мой сложный, но не безнадежный, что динамика положительная и что курс лечения займет от двух до пяти лет.

– Наш максимум обычно их минимум, – заметил Алексей Тихонович. – Так что не обольщайтесь.

Не обольщайтесь? Для меня и пожизненное заключение – дар небес. За последние полгода я понял, что до безумия хочу жить. Хотя бы здесь, хотя бы так. Из окна моей камеры видно небо и слышен дождь. Интересно, это относится к «положительной динамике»?

– Вы действительно надеетесь на помилование? – спросил я.