Николай Буянов - Опрокинутый купол

В данный момент Дарья занималась обычным утренним делом. Черный силуэт в свободном восточном кимоно, освещенный неярким еще солнцем, – это было красиво и волнующе. Она выполняла какое-то невероятно сложное упражнение с гладким двухметровым шестом из арсенала боевых искусств Тибета. Однажды я взвесил этот шест: он был тяжел даже для меня. А в ее маленьких ладонях летал легко и мощно, напоминая несущий винт вертолета. В моменты особенно резких ударов шест вибрировал и издавал низкое гудение. Сколько раз я наблюдал эту картину, и всегда она зачаровывала меня – я стоял, прислонившись спиной к березе, и забывал о том, что вокруг лес, поляна и березы, и вообще забывал обо всем… А главное – боль в левой стороне груди пусть ненадолго, но отступала.

Некоторые движения я угадывал и даже помнил названия: тычок в горло в высоком прыжке – «Полет через пропасть» (действительно похоже: тело непонятным образом будто зависает в воздухе), приземление и стремительный нырок вниз, к самой земле, конец шеста описывает страшный свистящий полукруг, метя по ногам противника, – «Аркан богомола»… Мгновенный разворот, удар снизу вверх, не разгибаясь, из немыслимой стойки – «Богомол бьет цикаду»… Я долго пытался повторить это движение, используя в качестве оружия черенок от лопаты. Дня через три регулярных тренировок, однако, бросил, уговаривая себя: не шаолиньский монах, в конце концов. А следователь по особо важным делам – это прежде всего не мышцы и не растяжка, а ум, воля, реакция (или, как говорил Сергей Павлович Туровский, мой бывший шеф, умница и крутейший профессионал: улыбка-ноги-терпение. Терпение-ноги-улыбка).

Шест вздрогнул в последний раз – Дарья на секунду застыла в низкой позиции «Семь звезд», медленно выпрямилась и заметила меня. Улыбнулась, подошла, чуточку рассеянно взяла протянутое мною полотенце.

– Вы давно здесь?

– Минут десять, – отозвался я.

Кузя подошел, потерся о Дарьины ноги, требуя ласки. Она присела, запустила пальцы в богатую опушку (Кузька замер от восторга), взглянула на меня снизу вверх…

– Он у вас повзрослел, – заметила Дарья Матвеевна, почесывая моего зверя за ушами. – Вы заметили, у него глаза стали совершенно другими? Он сильно переживал?

Я пожал плечами.

– Чужая душа – потемки. Иногда кажется: спокоен до обидного, а иногда… Скулит, тычется носом из угла в угол. Одним словом, не поймешь. Вы-то как?

– Вы имеете в виду киностудию?

Она помолчала.

– У нас некоторые кадровые перестановки. Мохов официально назначен главным режиссером. Машенька Куггель (вы должны ее помнить: полненькая, в очках, волосы в мелкий завиток) – помощник режиссера. Остальные на своих местах. Александр Михайлович объявил перерыв на два дня, а послезавтра – возобновление съемок. – Дарья сделала нерешительную паузу. – Вы ведь не против?

– Против?

– Было решено доснять картину. Глеб оставил развернутый план, дневники… Словом, все материалы. Мохов заверил, что ничего менять не собирается.

Она меня будто уговаривала. Мне и самому меньше всего хотелось бы, чтобы Глебов сценарий, который он в великих муках вынашивал столько лет, канул в какой-нибудь пыльный архив вместе с километрами отснятой пленки (шесть здоровенных бобин – две павильонные и четыре натурные, снятые в окрестностях древнего города Житнева).

– Я с ним посоветуюсь, – вырвалось у меня.

Я привык во всех делах, даже сугубо своих собственных, советоваться с Глебом. Он удивительно тонко умел вникать в сущность любой проблемы и принимать ее исключительно близко к сердцу.

Он стоял чуть поодаль, небрежно облокотясь о шершавый теплый ствол старого дуба. Черные длинные волосы были растрепаны (уже с восьмого класса его, болвана, таскали к директору из-за этой «неуставной» шевелюры), белый пушистый пуловер – подарок с Алтая – накинут на плечи и завязан рукавами на груди. Кремовые брюки и светлые теннисные туфли без единого пятнышка – ну как ему это удается, я не понимаю. Ведь тоже, поди, чапал сюда по колено в мокрой траве…

Дарья Матвеевна посмотрела на меня без удивления, но, как показалось, слегка осуждающе.

– Пусть снимают, – сказал Глеб. – Мохов, конечно, скотина порядочная (мы с ним все время цапались, едва до драки дело не доходило), но способный. У него получится.

– Как у тебя? – ревниво спросил я.

– Ну, это ты хватил. С какой стати? У него своя голова на плечах.

– Глеб, а не жалко? Грандиозный замысел-то твой.

– Не жалко, – и повторил мою мысль: – Вот если бы все кануло в архив – тогда действительно.

В самом деле, денег и труда в картину было вложено столько, что не хватило бы пороху бросить все на середине пути. Взять хотя бы Житнев – город-легенду, город-призрак, над которым трудились посменно три бригады художников. Возглавлял их Яков Арнольдович Вайнцман, первый ученик и сподвижник Евгения Енея – того самого, что участвовал в съемках «Дон Кихота» с Черкасовым в главной роли, – создавал далекую Сьерру Ла Манча на солнечных крымских просторах (по его признанию, тогда было проще: несмотря на свирепую партийную цензуру, слово «смета» не звучало так безнадежно и мрачно, да и Крым находился по эту сторону границы). Однажды Глеб представил нас с Вайнцманом друг другу, и старик мне понравился: в нем чувствовалась сила художника, одержимость, даже фанатизм (слово, может быть, и царапающее слух, но точное) – все, присущее настоящей старой школе. И вокруг себя он собрал таких же одержимых, как и он сам, способных втискивать в сутки по тридцать шесть рабочих часов.

«Не смейте произносить при мне слово „декорации“!» – вещал он тонким голоском, тыча пальцем в грудь оторопевшего ученика. Выглядел он при этом весьма угрожающе и немного трогательно: седые волосы вокруг лысины всклокочены, будто у папы Карло, худые ножки, обутые в огромные, не по размеру, ботинки, притоптывают от возбуждения, капля мелко дрожит на крючковатом носу – гном из сказки: иногда бывает сердитым и несносным, но в целом – милейшее и доброе существо. Я переглянулся с Глебом: что, мол, за экспонат? Он улыбнулся в ответ и поднял вверх большой палец.

– Запомните, юноша. Если кто-то, посмотрев картину, скажет: «Какие красивые декорации», знайте, что фильм провален. Все должно быть абсолютно настоящим, вы понимаете? Не выглядеть, а быть! Игра убивает актера – актер должен жить на сцене! А иначе не спасут ни Виго, ни Феллини.

Молодые втихомолку посмеивались, но внимали со всем почтением. Даже я, мало разбиравшийся в искусстве, восхищенными глазами смотрел на его творение. При всем желании я не мог принять увиденное за покрытые грунтовкой куски фанеры – это был настоящий древний город на берегу озера в верховьях Волги: мощные стены, способные выдержать долгую осаду, за ними – дома, мостовые, маковки церквей, сияющие позолотой на фоне изумрудных холмов… Осколок ТОГО мира, перенесенный в НАШ. Или скорее наоборот – я сам вдруг оказался в страшном далеке, за восемь с лишним веков от родного дома.