Яна Завацкая - Про жизнь и про любовь

Медведи-то ладно, это не пугало Ивик. Подумаешь. Есть же оружие. Но Медиана везде, и хотя здесь вроде бы и нет постоянных Врат, но кто знает, откуда дарайцы внезапно появятся. Маловероятно, конечно. Даже очень.

— Чен, а тебе хоть Дефф оставили?

— Конечно, - мальчик похлопал по своей кобуре на ремне. Ивик кивнула.

— Я так, на всякий случай. Чен, слушай, а ты ведь тоже из северных мест родом?

— Да, я недалеко отсюда вырос. В Шире.

— Мне так непривычно здесь, - призналась Ивик, - у нас все по-другому дома. Цветы яркие, листья широкие…небо синее.

— У нас все похоже, - сказал Чен, - но я был на море, знаю, как там. Я бы хотел на юге пожить.

— Я тоже ездила на море, с родителями, - сказала Ивик, - на курорт. Ты тоже с родителями?

— Не. Я когда маленький был, ездил. В оздоровительный лагерь.

— Ты болел?

— Да не то, чтобы… - Чен смутился, - я просто часто болел. Простывал. И у меня была астма. До того лагеря, а потом все прошло.

— Я тоже в детстве болела часто, - сказала Ивик, - а как это прошло? Что ты там делал?

— Там… знаешь, нас туда привезли, мы там все были такие… хлюпики. Жили в палатках. Мне было пять лет, когда первый раз. Утром нас выгоняют рано, а холодно так. В одних трусах. И в воду сразу. А вода холодная, это весной было. Ледяная вода. Искупались, потом по берегу бегом километр. В день четыре или пять раз купались. Один раз в ручной мяч играли, тренировка по бегу, по прыжкам, тренировка по трайну. Походы по берегу раз в три дня. Готовили на кострах. В общем… первые дни я думал, что умру, ревел. Там многие ревели. А потом… как-то хорошо стало. Я потом еще три раза ездил. И болеть перестал вообще. Ты знаешь, нас так гоняли, и в воду эту холодную, а ведь никто не заболел, ни один. Даже насморка ни у кого не было. Дома мне мама не разрешала ноги промачивать, от сквозняков прятала.

— Здорово, - сказала Ивик, - меня тоже в школе на оздоровительную программу записали. В группу общефизической подготовки. И холодной водой заставляли обливаться. Но так не было все-таки. Хотя я не так уж сильно болела.

— Я сильно, - признался Чен, - мне таблетки давали, гормоны, я от них толстый был. А после лагеря перестал принимать.

— Ты? Толстый? - Ивик взглянула на Чена, такого худенького, похожего на воробья. Он был чуть ниже Ивик, вообще наверное, самый маленький из сена. Темно-русые волосы мягкие и всегда чуть встрепаны, за что ему часто делали замечания.

— Я потом похудел. Это от таблеток было, - объяснил Чен.

Он тоже посмотрел на Ивик, и на мгновение девочка задохнулась, увидев глаза Чена. У него, оказывается, очень красивые глаза. Большие, серые, в темных ресницах. Скеро бы, наверное, сказала "как у девчонки", но Скеро просто дура. И взгляд у него такой, как будто он все-все понимает. Ивик поспешно отвернулась.

Вдруг ей пришло в голову, что Чен - все-таки мальчик. Конечно, он не такой… не такой, как Верт или Марро. Или, допустим, Дэйм. Не "настоящий мужчина". Но все равно он ведь мальчик. И они похожи во многом. И могли бы, наверное, дружить… Ивик слегка покраснела. Только он ведь никогда не скажет ей "давай дружить". И записочку не напишет, как вот Ашен пишут некоторые. Потому что она - некрасивая. И не настоящая женщина. И никому она не нужна… А ну их, эти мысли… Ивик сказала.

— - Я тоже болела много, и не думала, что меня возьмут в квенсен. Я очень удивилась.

— Я тоже, - признался Чен, - но говорят, берут тех, кто что-нибудь сочиняет. Я сочинял стихи. Дурацкие, конечно… Я и не думал, что из-за такого возьмут в квенсен. Это из-за Медианы. Понимаешь, на Тверди мы все плохие бойцы. На Тверди вон гэйн-вэлар. А мы должны в Медиане… А там фантазия нужна.

— А ты обрадовался, когда тебя взяли в квенсен?

— Я-то? Конечно.

— Я тоже обрадовалась, - сказала Ивик. Чен споткнулся, схватился за ее плечо.

— Ты устал? Давай посидим немножко.

— Давай, - согласился Чен. Они уселись на камень, заросший белесым мхом. Лес тихо шумел. Голосов больше не было слышно, только тихий шорох ветра в верхушках елей. Покой, так хорошо знакомый Ивик по родным лесам, снова сладко обволакивал сердце. Внезапно протяжный, душу раздирающий звук, похожий на полет фугаса, раздался в лесу. Ивик невольно схватилась за кобуру.

— Это вайш, - засмеялся Чен, - ты не знаешь, что ли? Вайш, птица такая. Не бойся.

— Тьфу ты, - пробормотала Ивик.

Тот же протяжный таинственный голос мелко закудахтал: у-ху.. у-ху…

— Вайш, он гадает. Вайш, скажи, сколько лет я проживу? - спросил Чен. Птица внезапно замолчала.

— Глупости, - сказала Ивик.

— Конечно, глупости, - согласился Чен, - в прошлом году как-то накудахтал мне восемьдесят шесть лет. Ну - пошли дальше?

Музыка прекратилась. В этот момент Дана с удивлением поняла, что у нее устали руки.

Положила скрипку и смычок на мох, встряхнула кистями, тонкими длинными пальцами.

Пока играешь, не помнишь ничего. Дана импровизировала что-то. Это было похоже на сон. Так во сне бывает - что-то видишь, а что именно, неизвестно, остается лишь впечатление, настроение. Вот так же однажды в детстве она играла и внезапно очутилась в неизвестном месте… с серым небом, камнями, плоской, безжизненной поверхностью. Она очень испугалась тогда. Но ей уже было лет семь, и про Медиану она знала. И смогла как-то вернуться.

Потом, на Комиссии говорили, что у нее очень высокое сродство к Медиане. Уникальное. Таких, как она - один человек на миллион.

Дана взглянула на келлог на руке, экранчик показывал время. В общем-то, ничего удивительного, что устали руки, она без передышки уже полчаса играет. Без единой паузы. И надо идти домой, обедать. Моника будет ждать. Дана вдруг вспомнила, о чем она играла. О чем думала, играя.

Думала она про скалу и про море. И это было очень тяжело, она опять дошла до самой высокой точки отчаяния, понимания, что так уже не будет НИКОГДА. Слово никогда в ее жизнь вошло, когда ей было восемь. До того Дана вообще не думала о смерти.

Девочка положила скрипку в футляр, выбралась на тропинку.

Играть дома у Ильша и Моники много нельзя. У них соседи - там с одной стороны старушка, с другой грудной ребенок и еще двое малышей бывают на выходных. Они столько музыки не выдержат. Тем более, когда Дана упражняется. Ей-то не надоедает пилить одно и то же хоть час. Пилишь, пилишь, повторяешь, пока не станет гладко, пока пальцы не запомнят все точно, а в голове в это время скользит что-нибудь - бездумное, легкое состояние, словами не передать. Дана вообще редко думала словами.