Вадим Еловенко - Мы – силы

– Я сказал – пусть летят. – Обращаясь к новенькому, Ринат сказал: – Выделите два отделения. Из тех, у кого не будет сомнений стрелять или нет по безоружной толпе. Возьмите боезапаса побольше. И на площадку вертолетную… вам покажут. Наставник, проводи и отправь.

Не выражая эмоций, наставник и комвзвода вышли, чтобы отправить людей. Начальник штаба тоже воздержался от хмыканья и прочих выражений чувств, в кузове штабной машины только рация надрывалась десятком голосов командиров взводов и ротных, сообщая, куда их занесла нелегкая.

– Антон! Что у вас там происходит? – требовательно кричал Ханин в рацию.

Отдельные слова, которые он улавливал в ответах, ничего ему не говорили.

– Мать вашу! Сделайте связь! – рявкнул Ханин на техников.

– Там сейчас ад, – сказал один из командиров ополчения, поглядывая на зарево за пятиэтажками в стороне «безопасного» квартала. – Посмотрите. Ведь никуда больше не стреляют, только туда весь огонь сконцентрировали.

Сквозь непонятно как уцелевшие, запыленные стекла фабричного управления Ханин с рацией в руках тоже посмотрел на дым и пламя, что поднимались над, казалось, неприступным убежищем. Они все рассчитывали на этот квартал, что он станет последним спасением, когда боевики займут весь город. Но случилось странное и непонятное. Именно на него был обрушен весь гнев и вся злость бандитов. Обстрел продолжался уже больше получаса, и при таком количестве сотрясающих, казалось, весь город взрывов Ханин уже не надеялся увидеть Антона живым. Запертые на небольшом островке ополченцы в том квартале теперь стали жертвами бездумной надежды на спасение.

Обстрел прекратился на сороковой минуте, и Ханин в который раз попытался связаться с Антоном.

– Антон! Кто меня слышит с тридцатых Энтузиастов? Ответьте!

Ждать долго не пришлось. Чей-то искаженный голос сказал, что по этому адресу уже больше точно никто жить не будет.

– Что за шутки! – возмутился Ханин.

– Да какие уж тут шутки, – сказал голос опять насмешливо. – Тут непонятно как полдома уцелело…

– Рухлова там видели?

– Ага. Он поднялся на развалины с остальными, хотят удержать квартал.

– Вы можете найти его и дать рацию?

Кряхтение в микрофоне и грустно-насмешливый ответ:

– Боюсь, что нет. Я ранен.

– Кто-нибудь на ногах там есть?

– Все, кто мог, пошли защищать квартал от штурма. Я там как раз уже выстрелы слышу.

Говорить собственно было не о чем, и Ханин отдал рацию штабисту, который стал вытаскивать нужные ему сведения из раненого.

Рассматривая сквозь муть окна и дождь все больше опускающийся в сумерки город, Ханин думал только о том, что он даже с Антоном попрощаться не успел. Да еще напоследок кретином обозвал. В то, что из окруженного наверняка квартала Рухлов сможет выбраться, у Ханина были большие сомнения. Он просто в это не верил, хотя и надеялся.

– Что делать будем? – спросил, нарушив молчание, командир одного из отрядов ополчения.

– Надо идти им на выручку, – сказал Ханин. – Не верю я, что они плотно взяли в кольцо квартал. Наверняка можно будет пробиться.

Командир ополченцев поджал губы и, помолчав, сказал:

– Я тогда поведу своих. Посмотрим, что там и как.

Кивнув, Ханин сказал:

– Только держите связь. Постоянно держите связь.

Когда командир ушел, Ханин, опираясь на трость, добрался до стула и, отставив в сторону ногу, сел перед картой города на столе. Вошел Михаил, что ходил за водой в соседний корпус фабрики, и, поставив пластиковые бутылки на пол у входа, одну передал Ханину.

– Там ребята хотят уходить… – сказал Михаил тихо. – Мол, потом возможности не будет. Пока сейчас боевики заняты теми на Энтузиастах, можно проскочить по северу.

– Идиоты, – только и сказал Ханин. – Там мины. Не зная, какие дороги заминированы, а какие нет, хрен они куда выйдут.

– Они-то не знают, – пожал плечами Михаил.

– Так сходи и скажи им.

Казалось, паренек опешил. Он собрался с духом и сказал:

– Не пойду. Опять меня стукачом обзовут.

Ханин поглядел в глаза парня и сказал уже не зло:

– А что, лучше, чтобы они сейчас по дурости побежали и там подорвались? Иди скажи им, что в штабе слышал, что северное и южное направления заминированы полностью.

– Они тогда на восток попробуют прорваться, – уверенно сказал Михаил.

Их разговор уже привлек внимание штабистов, и все слушали, что же теперь скажет Ханин. И тот с тяжелым вздохом сказал:

– Иди к ним и скажи, что если в течение часа посланный отряд не вернется с Рухловым и уцелевшими, то мы уходим из города. Скажи, что ждем темноты, чтобы нас не перестреляли.

Михаил, все еще сомневаясь в том, что делает, вышел, и один из ополченцев, что помогал в штабе на связи, сказал:

– А ведь они правы. Если мы хотим выжить, то надо уходить. Мы сделали то, зачем оставались. Колонна беспрепятственно ушла. Вон, они же полчаса назад сообщали, что уже прошли деревню… как ее… так что мы тут уже не нужны. Не пора бы сваливать?

Ханин задумчиво посмотрел на парня и сказал:

– Ночью. Если до ночи не вытащим наших, то просто уйдем. Тут ничего не поделать.

– До ночи они могут весь город перекрыть и опять к фабрике вернуться, – пробубнил ополченец.

Ханин начинал злиться. И от усталости, и от голода, и от бессонницы он уже не просто плохо понимал, что происходит, а его буквально тошнило от их положения и необходимости что-то предпринимать. Не обращая внимания больше ни на кого, он погрузился непонимающим взглядом в карту и попытался представить, как уходить в случае чего. Получалось плохо. Тогда он взял карандаш и, очертив кругом бумажную фабрику, где сейчас находился, повел линию по улицам к восточной части города.

– Подойдите сюда, – позвал он всех, кто присутствовал в штабе.

– Вот этим маршрутом уходить из города. Вот по этой дороге через двадцать километров будет село. Там все собираемся. Ясно? Не в первой деревне, а во второй, если по-русски. Сейчас пойдите и объясните это бойцам на постах, чтобы ночью не шарахались, а уходили четко куда сказано.

Несколько человек вышли, а оставшиеся вернулись к рациям и большой карте города. Ханин мутным от непонятной слезливости взглядом оглядел кабинет фабричного директора и подумал, что человек, его раньше занимавший, очень любил большие помещения. Чтобы было много воздуха и света. Спасибо ему, подумал Ханин с усмешкой, а то где бы они развернулись. Мысли о прошлом этого кабинета и его неизвестном хозяине заставили его вспомнить, кем он был когда-то… вспомнить, как в детстве тоже любил, чтобы никто не закрывал шторы днем, чтобы желательно даже зимой была открыта форточка. Он вспомнил, как когда-то сам был курсантом и больше всего любил утренние пробежки по Александровскому парку, где летом, несмотря на ранние часы, собирались девушки выгуливать своих далеко не комнатных пород собак. Как с четкой периодичностью раз в неделю одна из собачек вырывалась из рук дамочек и неслась за курсантами. Вспоминая, как они тогда ускоряли ход, Ханин улыбался и не сразу спохватился, что вообще-то не время и не место для улыбок. И тем более для воспоминаний.