Гарднер Дозуа - Лучшая зарубежная научная фантастика: Император Марса

Макриди и Коппер нашли часть меня в норвежском лагере – отросток, оставшийся в арьергарде и сгоревший, чтобы прикрыть мое отступление. Они привезли его сюда: обугленного, скрюченного, застывшего во время трансформации, и никак не могли понять, что это такое.

Тогда я был Палмером, Норрисом и собакой, стоял в толпе вместе с другой биомассой и смотрел, как Коппер разрезает меня и вытаскивает внутренности наружу. Я наблюдал за тем, как он извлекает что-то, находящееся позади моих глаз, какой-то орган.

Орган казался недоразвитым, неполноценным, но все, что надо, я разглядел. Это смахивало на огромную, сморщенную опухоль, словно каждая клетка стремилась быстрей размножиться, борясь с другими, – как будто процесс, лежащий в основе жизни, обратился против нее самой. В органе было неприлично много сосудов: вероятно, он поглощал куда больше кислорода и питательных веществ, чем предполагала его масса. Я не понимал, как такое вообще может существовать, как оно доросло до подобного размера, не вытесненное более эффективными системами.

И я не мог представить, какова его функция. Но затем по-новому взглянул на эти отростки, эти двуногие тела, столь тщательно и опрометчиво скопированные моими собственными клетками, приспосабливавшими меня к существованию в этом мире. Я не привык составлять описи – да и к чему запоминать части тел, если они могут трансформироваться при малейшем воздействии? – но тут впервые увидел эту разбухшую структуру, венчающую каждое тело. Она была намного больше, чем надо, – костяная полусфера, куда с лихвой могли вместиться миллионы ганглиев. Такая имелась у каждого отростка. Каждый кусок биомассы нес на себе один из этих гигантских клеточных комков.

А затем я понял кое-что еще: глаза и уши моей мертвой оболочки были связаны с этой штукой до того, как ее извлекли наружу. Мощное сплетение волокон тянулось вдоль продольной оси оболочки, точно по центру ее эндоскелета, и вело в темную липкую каверну, где обитала опухоль. Эта бесформенная структура была подключена ко всей оболочке, словно один из соматосенсорных ганглиев, только намного крупнее. Мне почти показалось, что…

Нет.

Так вот как оно работало! Вот почему пустые оболочки двигались по собственной воле, а я не находил никакой другой сети, чтобы в нее встроиться. Вот что это было: не распределенное по телу, но свернувшееся, замкнувшееся на само себя, темное, плотное, инцистировавшееся. Я нашел призрак, обитавший в этих машинах.

И меня замутило.

Я разделил свою плоть с разумной раковой опухолью.

Иногда даже укрытия бывает недостаточно. Помню, как распластался по полу псарни – химеры, разошедшейся по сотне швов, – причащаясь с несколькими отростками под названием «собака». Багровые щупальца клубились на досках. С боков прорастали полуоформившиеся копии – образы собак и иных, невиданных в этом мире существ, наспех слепленные, всплывавшие из раненой памяти частицы от уцелевшей частицы.

Помню, как Чайлдс, до того как я стал им, сжигал меня заживо. Помню, как скорчился внутри Палмера, умирая от ужаса при мысли, что сейчас пламя охватит и оставшуюся часть меня, что этот мир каким-то образом научился стрелять без предупреждения.

Помню, как, пошатываясь, брел по снегу, гонимый тупым инстинктом. Тогда я носил оболочку Беннингса. Раздувшиеся куски бесформенной плоти свисали с его рук, как огромные паразиты, – больше снаружи, чем внутри. Несколько фрагментов меня, уцелевших после предыдущей бойни, изуродованные, бессмысленные, хватающиеся за что ни попадя и тем нарушающие маскировку. Люди, вынырнув из ночи, столпились вокруг него: красное пламя в руках, синие огни за спиной, лица двухцветны и прекрасны в этом резком контрасте. Я помню, как Беннингс, охваченный пламенем, выл, словно зверь, устремив взгляд к небу.

Я помню Норриса, которого предало его собственное, идеально скопированное неисправное сердце. Палмера, погибшего, чтобы оставшаяся часть меня могла жить. Уиндоуса, сожженного в качестве меры предосторожности, когда он все еще был человеком.

Имена не важны. Значение имеет биомасса и степень ее потери. Сколько нового опыта, новой мудрости уничтожено этим миром мыслящих раковых опухолей.

Зачем вообще они выкопали меня? Зачем вырубили изо льда, тащили в такую даль по ледяной пустыне и возвращали к жизни – лишь для того, чтобы наброситься в первый же миг моего пробуждения?

Если цель состояла в уничтожении, почему им было не убить меня прямо там, на месте моего упокоения?

Эти инцистировавшиеся души. Эти опухоли, прячущиеся в костяных укрытиях, замкнутые на самих себя.

Я знал, что они не смогут таиться вечно. Их чудовищное анатомическое устройство могло лишь замедлить причастие, но не остановить его. С каждой секундой меня становилось чуть больше. Обвивая моторные сети Палмера, я принюхивался к миллионам спешащих вверх крошечных импульсов. Я чувствовал, как проникаю в темную мыслящую массу позади глаз Блэра.

Конечно, все это лишь игра воображения. На таком уровне остаются лишь рефлексы, инстинктивные и не поддающиеся контролю. И все же какая-то часть меня хотела остановиться, пока время не было упущено. Я привык встраиваться в души, а не соседствовать с ними. Эта компартментализация была совершенно беспрецедентной. Я поглотил тысячи более мощных миров, но ни один из них не был настолько странным. Я гадал: что произойдет, если в раковой опухоли я столкнусь с искрой сознания? Кто кого поглотит?

К тому времени я был уже тремя людьми. Мир насторожился, но пока ничего не заметил. Даже раковые опухоли, обитавшие в захваченных мной оболочках, не представляли, как близко я к ним подобрался. Мне оставалось лишь благодарить за это – у Творения есть правила, и некоторые вещи не меняются вне зависимости от того, какую форму ты принял. Не важно, распространяется ли душа по всему телу или загнивает в неестественной изоляции, она все равно работает на электричестве. Людским воспоминаниям все еще требовалось время на то, чтобы выкристаллизоваться и пройти через шлюзы, отфильтровывающие сигнал от шума, – и безразличные к источнику заряды статики все еще очищали эту кратковременную память, прежде чем ее содержимое переходило в долговременное хранение. По крайней мере, очищали достаточно, чтобы опухоли не помнили, как нечто иное периодически двигало их руками и ногами.

Поначалу я перехватывал контроль лишь тогда, когда оболочки закрывали глаза и их прожекторы равнодушно скользили по воображаемым измерениям, образам, бессмысленно перетекавшим один в другой, подобно гиперактивной биомассе, неспособной сохранять постоянную форму. «Сны, – сказал мне один из прожекторов, а чуть позже добавил, – кошмары». Во время этих загадочных периодов пассивности, когда люди лежали неподвижно, по отдельности друг от друга, можно было без опаски вынырнуть на поверхность.