Уильям Гибсон - Машина Различий

Олифант-старший сперва отслужил свое генеральным прокурором Капской колонии, а затем был переведен на Цейлон председателем Верховного суда. Неизбежная скособоченность домашнего образования привела к тому, что Олифант блестяще владел современными языками, оставаясь, однако, абсолютным невеждой в латыни и греческом. Его родители исповедовали некую весьма эксцентричную разновидность евангелизма, и хотя Олифант сохранил (в тайне от всех окружающих) некоторые элементы их веры, отцовские эксперименты он вспоминал со странным ужасом: железные жезлы, магические кристаллы…

Интересно, спрашивал он себя, поднимаясь на второй этаж, как приспособится леди Брюнель к жизни супруги премьер-министра?

Стоило ему ухватиться покрепче за перила, как японская рана запульсировала тупой болью.

Вынув из жилетного кармана трехбородчатый ключ “модзли”, он отпер дверь кабинета; Блай, в чьем распоряжении находился единственный дубликат ключа, уже зажег газ и растопил камин.

Обшитый дубом кабинет неглубоким трехгранным эркером выходил в парк. Старинный, аскетически простой трапезный стол, тянувшийся через всю комнату, служил Олифанту вместо письменного. Современное конторское кресло на стеклянных роликах регулярно мигрировало от одной стопки изучаемых Олифантом документов к другой. Вследствие постоянных перемещений кресла ролики уже заметно протерли ворс синего аксминстерского ковра.

Ближний к окну конец стола занимали три телеграфных аппарата “Кольт и Максвелл”; их ленты выползали из-под стеклянных колпаков и белыми змейками ложились в стоящие на полу проволочные корзинки. Кроме принимающих аппаратов, здесь имелись передатчик с пружинным приводом и шифрующий перфоратор последнего правительственного образца. Провода всех этих устроиств, заключенные в темно-красную шелковую оплетку, уходили в подвешенный к люстре орнаментальный глазок, затем тянулись к стене и прятались за полированной латунной пластиной с эмблемой Министерства почт.

Один из приемников застучал. Олифант прошел вдоль стола и начал читать телеграмму, выползавшую из массивной, красного дерева подставки прибора.

“ОЧЕНЬ ЗАНЯТ ЛИКВИДАЦИЕЙ ЗАГРЯЗНЕНИЙ НО ЗАХОДИТЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО ТОЧКА УЭЙКФИЛД КОНЕЦ”

Дверь распахнулась; Блай внес в кабинет поднос с нарезанной ломтями бараниной и бранстонским острым соусом.

– Я принес еще бутылку эля, сэр.

Он застелил салфеткой часть стола, которая оставлялась свободной специально для этой цели и расставил посуду.

– Спасибо, Блай.

Олифант поддел кончиком пальца ленту с сообщением Уэйкфилда и уронил ее в проволочную корзинку.

Блай налил эль в кружку, а затем удалился с подносом и пустой керамической бутылкой; Олифант подкатил кресло и принялся намазывать мясо соусом.

Уединенную трапезу прервал стук правого аппарата. Левый, по которому Уэйкфилд прислал свое приглашение на ленч, был зарегистрирован на личный номер Олифанта. Правый – это значит какое-нибудь полицейское дело, скорее всего – Беттередж или Фрейзер. Олифант отложил нож и вилку.

Из прорези выползала лента.

“ВАШЕ ПРИСУТСТВИЕ НЕОБХОДИМО НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО В СВЯЗИ С ФБ ТОЧКА ФРЕЙЗЕР КОНЕЦ”

Олифант вынул из жилетного кармана немецкие часы, служившие еще его отцу, и отметил время. Убирая часы назад, он коснулся среднего из трех стеклянных колпаков. После смерти премьер-министра на этот аппарат не пришло еще ни одного сообщения.

Бригсомская терраса, куда вез его кэб, выходила на одну из новых, очень широких улиц – отважные строители испытывали почти сладострастный восторг, прорубая такие просеки в древних и почти еще не исследованных джунглях Восточного Лондона.

С первого же взгляда на “террасу” Олифант решил, что более унылого сооружения из кирпича и известки не было, нет и не дай бог если будет. Не жилые дома, а тюрьмы какие-то. Подрядчик, нажившийся на строительстве этих кошмарных чудовищ, должен был еще до окончания работ повеситься на дверях ближайшего кабака.

Да и все эти улицы, по которым ехал кэб – их только при подобных обстоятельствах и видишь, – широкие, унылые, безликие, словно и не знающие ни дневного света, ни самых обыкновенных прохожих. Начинало моросить, и Олифант сразу пожалел, что отказался от предложенного Блаем дождевика. А вот на двоих, околачивающихся у пятого дома, были черные плащи с капюшонами. Эти длинные просторные хламиды из провощенного египетского хлопка, придуманные в Новом Южном Уэльсе и снискавшие немало похвал в Крыму, были идеально приспособлены, чтобы скрывать такое оружие, какое – тут уж никаких сомнений – скрывала эта парочка.

– Особое бюро, – бросил Олифант, не замедляя шага.

Бдительные стражи даже не шелохнулись, ошеломленные аристократическим произношением и уверенным поведением незнакомца. Нужно сказать об этом Фрейзеру.

Миновав прихожую, он оказался в крошечной гостиной, залитой безжалостным белым светом мощной карбидной лампы, установленной в углу на треноге. Мебель в гостиной состояла из явных остатков былой роскоши. Кабинетный рояль, шифоньерка – все это, по смыслу, предназначалось для гораздо большего помещения. Золоченый багет шифоньерки вытерся, потускнел и производил теперь невероятно жалкое впечатление. Посреди пустыни грубого бесцветного половика розами и лилиями цвел прямоугольный оазис – маленький, донельзя обветшавший брюссельский коврик. На окнах – вязаные занавески, за окнами – Бригсомская терраса. Слева и справа от зеркала в двух настенных проволочных корзинах обильно и колюче разрослись какие-то паукообразные кактусы.

К запаху карбида примешивалась еще и другая, более резкая вонь.

Из глубины дома появился Беттередж, занятый последнее время наружным наблюдением за пинкертоновскими агентами – и сам очень похожий на пинкертоновского агента. Для достижения этого сходства оперативник был вынужден одеваться во все американское с ног до головы – от лакированных штиблет с эластичными вставками до высокого котелка. Лицо его выражало мрачную озабоченность.

– Я беру на себя всю ответственность, сэр. – Беттередж заикался и с трудом подбирал слова; похоже, случилось что-то скверное. – Мистер Фрейзер ждет вас, сэр. Все оставлено на своих местах.

Олифант вышел из гостиной и поднялся по узкой, опасной крутизны лестнице в совершенно пустой коридор, освещенный еще одной карбидной лампой. По голым оштукатуренным стенам расползались причудливые потеки соли. Запах гари резко усилился.

Сквозь еще одну дверь он прошел в маленькую, ярко освещенную комнату. Фрейзер, молитвенно коленопреклоненный рядом с распростертым на полу трупом, поднял на Олифанта мрачное, сосредоточенное лицо, хотел что-то сказать, но осекся, остановленный взмахом руки.