Алексей Поляринов - Центр тяжести

– Почему форма такая, рукава короткие?

– Такую выдали.

Офицер делает пометку в тетради.

– Мне сказали, ты знаешь языки.

Андреас кивает.

– Отвечай по протоколу.

– Так точно, герр гаупштурмфюрер.

– Какие именно?

– Кроме немецкого, знаю русский, испанский, итальянский, еще французский, но хуже, могу говорить и слушать, но пишу с ошибками. Недоучил.

Офицер переходит на испанский, Андреас отвечает. Офицер делает пометку в тетради.

– Можешь идти.

Через два дня в казарму заходит старшина и называет его фамилию.

Офицер взял его себе в штат – помощником. Андреас не задает вопросов, он знает, что это устроил дядя Микаэль, но благодарности не чувствует – он ничего не чувствует.

Его работа – не только перевод и сортировка документов. Он гладит и стирает форму гауптштурмфюрера, чистит его обувь, варит и приносит кофе, готовит еду, сортирует почту по степени значимости.

Он раб. Но ему все равно. Главное – не на фронте.

Канцелярской жизни, впрочем, быстро приходит конец. В начале сорок второго гауптштурмфюрера отправляют в СССР, и, разумеется, Андреас (ставший незаменимым) едет с ним. Они проходят Украину, останавливаются в Крыму и дальше – в глубь России…

Марта вздыхает, видно, как тяжело ей даются эти, – пусть и чужие, – воспоминания.

– Он не любил говорить о войне, всегда галопом пробегал эту часть истории. Шла война – вот и все.

Его хозяин – так он называл офицера Ауэра – отвечал за этнические чистки. Решение еврейского вопроса на местах. Андреас видел все это своими глазами. Страшно. После такого сложно остаться человеком.

Она долго молчала, а мы боялись нарушить тишину.

А потом – крах и отступление. Так он и оказался там – в Рассвете.

Советские войска отжимали их все дальше к границе. Их взяли в кольцо, его отбросило взрывом, а дальше – лишь обрывки воспоминаний. Он свалился в овраг, прятался там почти сутки, вжавшись лицом и всем телом в грязь, дожидаясь, пока утихнет грохот орудий. И даже когда все утихло, он еще долго не решался поднять голову, лежал и притворялся мертвым, как барсук (или какое там животное лучше всех притворяется мертвым?). Когда стемнело, он вылез и некоторое время отогревал руки и ноги рядом с горящим танком. Он слышал вой – высокий и вибрирующий – и думал, это волки воют на луну; и только потом понял, что вой доносится из горящего танка, как из быка Фалариса, – вопли солдат внутри. Он был ранен, сквозное в ноге, чуть выше колена. Штанина черная и липкая от крови, он очень ярко об этом рассказывал. Он даже не почувствовал момента, когда пуля ударила его. Только позже, ночью, вылезая из оврага, он с трудом сдержал вопль, ступив на левую ногу.

Он шел довольно долго. Или скорее полз. Наткнулся на ручей и стал пить. Вода мутная, грязная, как будто ржавая, мерзкая на вкус, он ясно видел раскуроченный труп выше по течению, но ему было все равно.

Несколько раз видел людей вдали и прятался от них в кустах. У него не было плана.

Контузия смазывала время, размывала минуты и часы, он не знал, сколько шел. Он помнил, что увидел впереди какие-то деревянные строения и направился к ним. Свинарники. Свиней там не было, их давно уже съели солдаты, и все же доски сохранили тепло, и он забрался внутрь и упал в стог сена.

Именно там он встретил мою бабушку.

(Она посмотрела на меня. Наверно, у меня было совсем безумное лицо, потому что она рассмеялась.)

– Да, у меня была такая же реакция, когда он впервые рассказал мне эту историю. Анна, моя бабушка, наткнулась на него через сутки, кажется. Он потерял много крови и просто лежал там без сознания. И Анна, ей было тогда двадцать лет, перетащила его в дом и обработала рану.

Это странно. Я имею в виду человеческую природу. На нем была немецкая форма, бабушка ненавидела нацистов, ее отец и брат погибли на фронте. И все же она помогла ему.

«Я хотела бросить его там, – говорила она потом, – хотела, чтобы он страдал. Чтобы умер от потери крови. Чтобы ему было больно. Я плюнула на него и вернулась домой. Мне было тошно, я не хотела к нему прикасаться. Но чем дольше я сидела в доме, на кухне, за столом, тем сильнее меня тошнило. Я прикидывала все «за» и «против». «Одно дело убить человека в бою, но совсем другое – бросить его умирать».

И в то же время другой, более сильный голос: «Да? А сколько людей, живых людей эти свиньи сожгли и уморили голодом? Сколько? Может быть, ему там самое место, в свинарнике?»

«Но я же видела его лицо! Он совсем молодой, лет восемнадцати максимум. Совсем юный. Откуда ты знаешь, почему он здесь? Как он здесь оказался? Ты видела его и оставила там. Ты видела его, а это значит, что теперь его будущее в твоих руках. Ты готова взять ответственность за его смерть?»

Она достала из тайника фотографию братьев, долго смотрела на нее.

«Если бы у него была совесть, он бы не надел эту форму и не оказался бы на оккупированной территории. Этому нет оправдания».

И тут же: «Брось, ты же знаешь себя, ты все равно не сможешь его оставить там. Ты даже тараканов никогда не давишь, тебе их жалко».

«Да, но он хуже таракана. Он убийца».

«Откуда ты знаешь?»

В этом внутреннем споре с самой собой она провела несколько часов. И сдалась. Втащила солдата на телегу и перевезла в дом. «Только попробуй оказаться подонком», – бормотала она, обрабатывая раны.

Она помогла ему. И в то же время она до смерти его боялась. Поэтому на ночь пристегнула его к койке ремнями. Больничная койка появилась в доме еще до войны. Анну мучили боли в спине, и врач посоветовал ей спать на твердой поверхности, и койка из вытрезвителя, где она тогда работала, пришлась как раз кстати. По работе ей часто приходилось иметь дело с буйными, и потому она умела намертво приковывать людей к кровати.

Он очнулся на следующее утро. В голове все плыло и гудело, словно с похмелья, он попытался пошевелиться, но не смог. Первая мысль: «Я в госпитале. Я парализован».

Лишь позже, когда пространство в голове и перед глазами обрело плотность и трехмерность, он понял, что прикован к койке кожаными ремнями.

«Я в плену. Меня будут пытать».

Он начал дергаться, но в колене стрельнула боль, и он завыл.

В комнату вошла Анна. Минуту или около того они испуганно смотрели друг на друга.

Она боялась его едва ли не сильнее, чем он ее.

Однажды в детстве она случайно заглянула в гараж как раз в тот момент, когда отец перерезал горло свинье. Этот звук – визг, крик боли, резко переходящий в гулкое хлюпанье, и струя темной, густой крови, льющейся в жестяной таз. Ее вырвало прямо там, в пороге. С тех пор она не ела мясо. Это было вынужденное вегетарианство – сам запах жареного мяса, шипение вырезки в масле на сковороде, все это у нее устойчиво ассоциировалось с гулким пузырящимся хлюпаньем вскрытой глотки, там, в сарае, в детстве.