Алексей Поляринов - Пейзаж с падением Икара

– Ты просто не туда смотришь, – сказал отец.

Мы стояли на берегу, ветер трепал одежду. Чуть севернее мыса возвышалась Седая скала – кривая, бугристая, похожая на незавершенную скульптуру: ее каменные гребни косо нависали над водой, словно застывшие в момент падения; солнце играло светотенью на изломах. Отец сказал, что у подножия скалы кое-что спрятано, я напряженно вглядывался, но видел лишь сплетение оттенков камня. Начинался отлив, море медленно отступало, обнажая отмель – и вдруг среди хаоса глыб и трещин я отчетливо разглядел… три крестовидные мачты, вырастающие из воды. Корабль постепенно появлялся из глубины – обросший моллюсками, покрытый рубцами полипов, он лежал среди рифов и был похож на…

– …скелет динозавра, – тихо сказал я.

– Почему ты шепчешь?

– А вдруг оно услышит.

– Не говори глупостей, это же шхуна, а не чудище. Давай подплывем и заберемся на борт.

– Может не надо, пап? Мне и с берега отлично видно. Правда.

Он рассмеялся, потрепал меня по голове.

– Не боись, малек, она тебя не тронет. Обещаю.

Мы сели в лодку, отец налег на весла. Он, улыбаясь, напевал какую-то пиратскую песню, но я был так взволнован, что не мог разделить с ним веселье.

Когда лодка уткнулась носом в бок судна, я осторожно прикоснулся к старой, мокрой древесине.

– Шершавая, как шкура у слона.

По ржавой якорной цепи мы забрались на палубу.

– Обрати внимание, как хорошо сохранился корпус, – рассказывал отец; ракушки хрустели под его ногами, напоминая битое стекло. – Это не простые деревяшки: для обшивки использована особая порода вяза – ильм Томаса. В девятнадцатом веке русские корабельные мастера обрабатывали элементы каркаса специальной смолой, ее называли «Оккада». Смола эта давала невиданный запас прочности. Корабль, пропитанный ею, мог в щепки раздробить вражеское судно, просто протаранив его. Считалось, что рецепт Оккады давно утерян; как и суда, созданные с ее помощью. И – в-вот – одно из них перед тобой. А теперь самое главное! – Он подошел к левому борту и показал вниз. – Обычно, при столкновении с рифом, края пробоины топорщатся, как сломанные ребра, а здесь они даже не расщеплены, видишь?

– Что это значит?

– Я думаю, это было не крушение. Ее утопили здесь специально.

Я изумленно уставился на него.

– С чего ты взял?

– Я заглядывал внутрь. Там пусто. Совсем. Нет ни посуды, ни снастей, ни сгнивших парусов, – ничего.

– Может быть, вещи забрали, когда поняли, что шхуну не спасти?

– Да не в этом дело! Идем.

Мы спустились в каюты; теснота давила, от стен разило сыростью и холодом; гулкая капель эхом отдавалась в темноте.

– Как в брюхе у Левиафана, а? – сказал отец и щелкнул фонарем – слепящий белый луч выхватил колонию устриц на низком потолке. Винтовая лестница все круче уходила вниз. Трюм был затоплен – воды почти по пояс; но тьма здесь рассеялась – свет проникал внутрь сквозь пробоину, щедро рассыпая по стенам дрожащие солнечные блики. Отец подошел к разлому и провел большим пальцем по краю ссеченной реи; сказал задумчиво: – Ни одна стяжка не пострадала – почти хирургический надрез. Здесь, конечно, все заросло порядком, но следы еще видно, – он подсветил фонарем, – следы ударов топора, видишь? Дыру пробили изнутри.

От этих слов страх заскользил по спине.

– Топором? – спросил я.

Он медленно кивнул.

– Топором.

Мы выбрались наружу и теперь снова стояли на скользкой палубе. На мачтах, крича, расселись чайки.

– Не понимаю, – сказал я. – Если ее утопили – то зачем?

– Это шхуна контрабандистов. Ты видел пробоину? Между обшивкой и стенкой трюма тридцать сантиметров пустоты, – «двойное дно», – чтобы устроить схрон. Я думаю, эти ребята «засветились» и пытались спрятать шхуну, осторожно утопив здесь. Оглянись: эта бухта – идеальный тайник. Ее потому и назвали «Белой» – по аналогии с «белым пятном» на карте. Ни один нормальный человек не потащится в такую тьмутаракань по своей воле. Берег тут каймой обступают скалы, а выход к морю открыт только во время прилива. Но как раз в приливные часы наше сокровище и таится под водой. Чтобы увидеть «скелет динозавра», нужно сперва умудриться заплыть сюда, не наскочивши на риф, и запастись терпением.

– А почему за ней никто не вернулся? Думаешь, их поймали?

Он пожал плечами.

– Какая разница? Если честно, мне плевать, что случилось с ее прошлым хозяином. Главное, что теперь она – моя .

***

Он был капитаном военного крейсера «Петр I», наверное, самого мощного в Советской армии, но мечтал о шхуне, потопленной сто лет назад, и рассчитывал, уйдя на пенсию, оживить свою находку. Тогда я не понимал его, я не видел никакой поэзии в этой покрытой полипами, дырявой посудине; но мне нравилось делить с ним тайну.

Все изменила буря – она обрушилась на побережье ночью, 22 июля 1989 года. Когда ветер стал швырять в окна обломки шифера, отец велел всем домочадцам спрятаться в подвале, и ночь мы провели среди мешков с картошкой, выжидая, слушая гудящий грохот. Утром, покинув убежище, выйдя на улицу, я увидел пейзаж, чем-то похожий на сон археолога: город, занесенный прибрежным песком по колено, перекошенный, лишенный стекол, крыш, превращенный за ночь практически в руины. До сих пор помню фотографии в газетах: красная машина, застрявшая в ветвях дуба; яхта, торчащая из пробитой кирпичной стены. Неделю всюду воняло тухлой рыбой, потому что на сушу было выброшено еще и несколько тонн трески, которая серебрилась на поваленных деревьях и на рваных проводах.

Но мой отец запомнил тот кошмар по другой причине…

Утром он снарядился и, сказав, что идет помогать спасателям, покинул дом; а вернулся лишь спустя сутки – пьяный и подавленный.

– Ее там нет.

– Кого нет? – спрашивала мама, стягивая с него ветровку.

Но слышала в ответ лишь:

– Пропала. Пропала…

***

С началом перестройки закончилась военная карьера отца. Уходить он, конечно, не хотел, но власть менялась, и в результате должностной чехарды он был отправлен в отставку и лишен офицерской пенсии. Его подсидел более проворный генерал – с усами и без принципов.

Я был тогда еще слишком мал и не осознавал толком, что происходит. Домочадцы молча собирали вещи, а я шатался по дому, наблюдая, как медленно пустеют комнаты: со стен исчезали картины и фотографии; потные грузчики тащили мебель к выходу, оставляя на паркете красивые волнистые царапины; отец спокойно помогал им. В нашей семье не принято шуметь и плакать, и потому даже момент краха был обставлен со стоическим хладнокровием – все это походило скорее на сборы в долгую командировку, чем на прощание с Вишневым садом.