Алексей Поляринов - Пейзаж с падением Икара

Мы переехали в маленькую квартирку на пятом этаже полуразрушенного дома, где за стеной жил вечно больной старичок, и когда он чихал, в нашей комнате раскачивалась желтая люстра. Все это, возможно, звучит слишком мелодраматично, но я, как ни странно, не ощущал трагедии, ведь мне было семь, и, даже несмотря на тесноту, сам переезд казался мне интересным приключением – не более того. В этом, наверное, была огромная заслуга мамы: она делала все, чтобы я ни в чем не нуждался.

И лишь сейчас, вглядываясь в прошлое, я понимаю, насколько сложным было наше положение; отцу приходилось браться за любую работу: утром – бармен, днем – монтировщик сцены в театре, ночью – таксист.

Сначала он, конечно, не унывал; например, устроившись охранником в сберкассу, он вечерами вслух размышлял о том, как эту контору можно «грабануть» – даже принес однажды план здания, где прямо на моих глазах набросал огрызком карандаша вероятные точки проникновения и отступления. Его тактические россказни были до того убедительны и дотошны, что мама просила его не делать глупостей.

В каждой новой работе он искал комическое, курьезное, потому что, упражняясь в остроумии, было легче мириться с окружающим равнодушием. Постепенно, впрочем, сарказм его угасал – новая жы-ызнь побеждала. Я думаю, он чувствовал это и принимал смиренно, – так человек, увязший в зыбучем песке, стоит неподвижно, ведь иначе затянет еще быстрее.

Лишь одна вещь волновала его по-настоящему – та самая исчезнувшая шхуна. Когда он говорил о ней, его руки дрожали, а голос менялся. Пользуясь старыми связями, он одну за другой снаряжал экспедиции – прочесывал леса и горы вокруг, исследовал дно акватории – отыскал десятки обломков «ненужных посудин», разбросанных минувшей бурей, – но цели так и не достиг.

Он отстранился от нас, стал выпивать. Сперва понемногу, «для бодрости», потом просто потерял меру: благородное полусухое все чаще уступало место дешевому пойлу. В алкогольном дыму у него началась паранойя: он убедил себя в том, что шхуна не просто исчезла – ее якобы украли, – и развернул масштабное расследование с кучей подозреваемых.

Со временем он сам стал похож на затонувший корабль – такой же грязный и разбитый. Иногда у него случались ремиссии – когда ему казалось, что он близок к цели – он отталкивался от дна и возвращался к жизни. Но проходило время, и очередная фаза неудач скрывала его – он снова тонул в бутылке.

***

От прошлой жизни у него осталась одна старая картина полузабытого художника-пейзажиста, Дмитрия Ликеева, «Наводнение». Каждый раз при переезде на новое место он первым делом бережно заворачивал картину в несколько слоев плотной коричневой бумаги и собственноручно перевозил в новую квартиру, где тут же вбивал в стену гвоздь и вешал «Наводнение».

– Ты очень любишь ее, да? – спросил я однажды.

Он бросил на нее короткий взгляд и поморщился.

– Нет. Я не люблю ее. Это все – мой дед. Он говорил: «Дом без картины, как тело без души». Я эту фразу с детства помню. Вот и таскаю теперь эту мазню с собой – из чистого суеверия. Она мне как напоминание: «ничего у меня нет, только душа и осталась».

Я был совсем ребенок – девять, наверно, лет – и я, конечно, понял эту фразу буквально: и с тех пор смотрел на картину с уважением и всерьез верил, что у нее есть душа; и что сама эта картина – душа моего отца. Наверно, именно это и был пусковой механизм, сделавший меня художником.

***

Я помню день, когда терпение матери иссякло. Отец собирался в очередную экспедицию и уже стоял в пороге, шнуровал свои берцы.

– Что «хватит»? – переспросил он, оглянувшись.

– С меня. С меня хватит, – сказала она.

И всё.

Я не уверен, но мне кажется, что это были их последние слова друг другу.

Ни криков, ни упреков – очень в духе нашей семьи. Если бы о нас сняли кино – оно, несомненно, было бы немое; отец даже дверью не хлопнул.

Когда он ушел, мама собрала вещи ­ – их было не так уж много – и мы… мы тоже ушли.

Очередное наше жилье мало чем отличалось от прочих коммуналок – разве что трещин на стенах побольше. И еще новая соседка – огромная, рыхлая и потная, казалось, целиком состоящая из складок и выпуклостей. Она была певицей в провинциальном оперном театре – и каждое утро весь дом просыпался от ее РЕПЕТИ-И-ИЦИЙ. Я избегал ее – всерьез боялся заразиться ожирением; она же при каждой встрече корила меня за «излишнюю худобу» и торжественно вручала карамельку. Из всех сладостей я предпочитал шоколад, а карамельки вообще не считал конфетами; но и они не пропадали зря, – я уносил их в школу, где обменивал на нечто более ценное – на живых майских жуков, которых собирался подарить маме на день рождения (не знаю почему, но в детстве мне казалось, что жуки – это самый лучший подарок). Я помню, как притащил жужжащую банку из-под кофе домой, оставил ее на обеденном столе и пошел мыть руки; а когда вернулся, кухня была наполнена густым пронзительным гудением – десятки перламутровых насекомых бились об белый потолок, об оконные стекла и вращались вокруг горящей лампочки. Мы с мамой весь вечер ловили их шапками; она смеялась, звонко и радостно, узнав, что это мой подарок ей на день рождения.

К сожалению, Оперная Дива мою идею не оценила – когда к ней в комнату залетели «омерзительные твари», она с воплями кинулась к выходу, споткнулась о край ковра и упала; в итоге – трещина в берцовой кости, гипс и постельный режим. Чувствуя вину перед ней, я вызвался помогать: ходил в аптеку, в магазин, – и даже в церковь (передавал подслеповатому священнику ее любовные записки). Каждое утро она просила меня купить десяток яиц – а я не мог взять в толк, зачем они ей в таком количестве? Высиживает она их, что ли? Лишь много позже я узнал, что яйца полезны для голосовых связок.

Она не позволяла мне заходить в ее комнату, – и этот запрет давал новый толчок моей неукротимой фантазии. В те дни я как раз посмотрел «Семнадцать мгновений весны» и потому был уверен, что она – немецкая шпионка, которая собирает информацию обо мне и маме и передает ее офицерам СС.

Я стучал в ее дверь и всегда слышал в ответ густое контральто: «КТО-О ТА-А-А-АМ?». – «Это я – яйца принес». – «СПАСИ-И-И-ИБО, МОЙ М-А-А-АЛЬЧИК! ПОЛОЖИ-И-И-И В ХОЛОДИ-И-ИЛЬНИК!».

Но однажды вместо гулкого пения из-за двери раздался хриплый, словно вороний, крик: « ф-фойдите ». Я взялся за холодную латунную ручку и замер – почему-то мне казалось, что этот жуткий потусторонний хрип принадлежит не певице, а кому-то другому – возможно, офицеру СС? « Открыто, ф-фойдите », – слова звучали так, словно их терли наждаком. « Ну войдите же… кхе-кхе… открыто ». Я медленно повернул ручку, толкнул дверь и зажмурился, готовясь принять смерть. Но ничего не произошло.