Алексей Поляринов - Пейзаж с падением Икара

Помню, зайдя в ванную, я прополоскал рот раствором соды (тщетно пытаясь задавить зубную боль), потом долго рассматривал себя в зеркале; выпятил подбородок, провел пальцами по горлу, ощущая щетинистую шершавость. Бритье всегда успокаивало меня, и сейчас, открыв горячий кран, я стал споласкивать скулы. Вода обжигала ладони, но не лицо. Крем для бритья плохо пенился, пришлось взбивать его помазком в эмалированной кастрюле, как гоголь-моголь. Развлекаясь, я соорудил из пены снежно-белую бороду, нацепил на голову красное с белой оборкой махровое полотенце и долго кривлялся, приговаривая «О-хо-хо! Я подарки вам принес», похлопывая себя по животу и жалея, что под рукой нет ни мешка, ни елки, ни снегурки. Но даже дурачества перед зеркалом, обыкновенно очень веселившие, теперь не помогали. Моя бритва похожа на скальпель хирурга – я никогда не пользуюсь безопасными игрушками от «Жиллет» – по-моему, главное очарование бритья заключено как раз в возможности случайно перерезать себе глотку; иначе – это просто скучно до безумия.

– Вы слышите меня? – раздался голос за спиной.

Я подскочил и обернулся. Стоявшая в дверном проеме старуха отшатнулась, сжав швабру руками, моргая испуганно.

– Стучать же надо, – буркнул я.

– Я стучала, право-слово, но вы как будто… напевали что-то про парфюм.

– Нет, нет, я просто задумался, – я ощутил дикий стыд, словно меня застали за чем-то неприличным. – А вы?..

– Я, – она выразительно махнула шваброй, – убираюсь. Можно?

– Да, конечно.

Старуха, пыхтя, втащила в ванную жестяное ведро (на стенках которого играли водяные блики) и стала полоскать в нем рваную тряпку.

Я повернулся к зеркалу, чтобы смыть остатки пены, но замер, заметив на скуле царапину – след неосторожной бритвы. Перед глазами поплыли круги, пол под ногами закачался, и я схватился за край раковины, чтобы не упасть.

– Вам плохо, Андрей Андреич?

– Что? – я обернулся: – Что вы сказали?

Старуха еще повозила мокрой тряпкой по кафелю, остановилась и посмотрела на меня.

– У вас губы дрожат.

– А? Это от холода, не обращайте внимания.

– А глаза – тоже от холода?

– А что с глазами?

– Вы так себя в зеркало разглядываете, как будто, право-слово, от вас кусок мяса оторвали, – она замерла, словно ожидая ответа, но я молчал, и она засуетилась, причитая испуганно: – Это не мое дело, конечно, не мое, право-слово…

Минуту я наблюдал за ней. Ее рыхлая фигура, облаченная в серый сарафан, ее лицо, похожее на оплывшую, потухшую свечу – все это раньше вызывало во мне брезгливость. Но теперь, после этих слов, я проникся к ней той симпатией, которую, наверно, упавший с качелей ребенок чувствует к незнакомой женщине, дующей на его разбитый локоть. Я почти сказал «спасибо», но одернул себя, подумав, что это прозвучит глупо и непонятно. Мне захотелось сделать для нее что-нибудь хорошее, – я подошел и попытался взять швабру.

– Вы устали, Нина Петровна, позвольте, я помогу вам.

Старуха нахмурилась.

– Чой-то вы чой-то?

– Я же вижу – вы устали. Отдохните. А я сам пока протру тут.

Я потянул швабру к себе, но уборщица и не думала уступать; на помятом, парафиновом лице ее отразилось тупое упрямство.

– Отдайте немедленно! Эт моя швабра! Я щас милицию вызову! Мили-и-иция!

Отповедь отрезвила меня – всплеск благодарности угас. Я снова увидел перед собой полусумасшедшую бабку, верящую в нечистые силы, и в то, что сын ее, давно пропавший без вести, скоро вернется из магазина с молоком. Теперь, сам не понимая, за что хочу отблагодарить ее, я отпустил швабру и отступил к зеркалу.

***

Запершись в комнате, я выложил на стол вещи, найденные в карманах нечаянно украденного пальто: огромная звенящая связка ключей, красный талисман в виде лошади, и – самое странное – листок бумаги, испещренный мелкими отверстиями, похожими на перфорацию или на шрифт Брайля.

Вопрос: какие выводы можно сделать о человеке по этим трем предметам?

Он надзиратель в тюрьме? Камнетес? Слепой?

Нет. Нет. Нет.

Это вранье, что человека характеризуют его вещи. Можете мне поверить: в карманах моей шинели, я помню, лежали грецкие орехи и фундук, но это ведь не значит, что я Щелкунчик. Или белка.

Я попытался вспомнить всех, кто был в купе – но тщетно. Тогда, полагаясь на силу своего воображения, я сел за мольберт, канцелярским ножом наточил карандаш и стал наспех, наугад рисовать портрет ограбленного человека.

Линия – еще одна – пара тонких штрихов – вот появились волосы, скулы и нос – вот проступили ямки в уголках рта. Закончив этюд, я отступил на шаг и пригляделся. Портрет, естественно, был безнадежно плох, но не это меня смутило ­– во-первых, лишь сейчас я заметил, что рисовал красным карандашом, а во-вторых, рисунок сам по себе производил странное впечатление: казалось, незнакомец потерялся – и теперь озирается, пытаясь отыскать глазами кого-то, оставшегося за пределами полотна.

К такому эффекту я точно не стремился.

Я все еще разглядывал его , когда в дверь вдруг постучали. На мгновение у меня мелькнула нелепая мысль, что это хозяин пальто – вернулся за ним.

Стоило мне щелкнуть замком, и незваный гость тут же потянул дверь на себя. На пороге стоял Петр Суханов, мой старый приятель еще со времен Академии живописи. Он был не один – стойкий запах кагора сопровождал его.

– Вдребезги! – гордо сообщил он и ввалился в квартиру, не дожидаясь приглашения – вполне в его стиле.

– Что значит «вдребезги»? Ты разбил что-то? – спросил я.

Он огляделся.

– Я? Нет. Просто мне нравится это слово. Вдребезги!

– Не ори, пожалуйста.

– Вдребезги-и-и-и!

Вообще он не буйный; дурной малость, но безобидный. Проблема в том, что алкоголь влияет на него специфически: крепленое вино не просто развязывает ему язык, оно пробуждает в нем горячее желание исповедаться; по какой-то необъяснимой причине он считает меня своим «лучшим другом», и поэтому именно мне каждый раз приходится выдерживать натиск его хмельной и многословной болтовни.

Так случилось и сейчас.

– И тебе привет, – сказал я, закрывая за ним. – Нет-нет, не разувайся, я ведь люблю грязные следы на полу. На кухне белый кафель – хочешь там потоптаться?

Он обозвал меня занудой, стянул облепленные снегом сапоги, зашел в зал и упал в кресло, прикрыв глаза ладонью – поза крайнего отчаяния, надо полагать: веселость уступила место меланхолии. Самое выдающейся частью его лица была нижняя губа – всегда большая, как будто распухшая от укуса пчелы. Он вечно закусывал и жевал ее в моменты раздумий – как сейчас, например. Я оперся плечом о дверной косяк и молча ждал, когда его прорвет.

– Скажи, сколько мне лет? – вдруг спросил он.

– Что, прости?