Алексей Поляринов - Центр тяжести

Его прозвали Хирон. Мы, школьники, естественно, не знали, что это отсылка к греческой мифологии, – мы были уверены, что это ругательство, образованное от слова «хер».

Хирон сидел на ступеньках своей покосившейся хижины и белыми нитками зашивал сапог – точнее, пришивал отвалившуюся подошву. Это выглядело довольно странно, даже жутко: в одной руке иголка с ниткой, на другую надет сапог.

Мы остановились прямо на пороге. Он перестал орудовать иголкой и посмотрел на нас. Старик с бородой, похожей на банный веник, в широкополой шляпе. Лицо, покрытое глубокими морщинами, напоминает фотографию пустыни с высоты птичьего полета. Ноги босые, пальцы огромные, толстые – как будто по пять больших пальцев на каждой ноге, и ногти как листовое железо; чтобы состричь такие, нужна циркулярная пила как минимум.

Грек хотел обратиться к нему, но запнулся, и я сразу понял, в чем дело – мы не знали его имени. Никто не знал. Не могли же мы сказать: «Здравствуйте, Хирон, нам нужна ваша помощь».

– Мы хотели у вас кое-что спросить, – пробормотал я.

Секунд семь он переводил взгляд с меня на Грека и обратно, потом вернулся к своему сапогу – быстрыми, ловкими стежками зашивал его раззявленную «пасть».

Мы с Греком переглянулись.

– Это очень важно, – неуверенно сказал я.

Но старик словно забыл про нас.

– Эй! – вдруг крикнул Грек. – Вы нас слышите-нет?!

– Че ты орешь? – Старик сморщился, словно от мигрени. – Слышу я. Вишь, делом занят? Дай сапог зашить-то, епта.

Через пару минут, закончив, он перекусил нить и, кряхтя, натянул сапог на свою гигантскую ногу.

– Чо надо?

– Камень. Тут должен быть надгробный камень. С числами. Отведите нас к нему.

– Это кладбище, тут все камни с числами. Годы жизни – это и есть числа, а?

– Нет, этот особенный. На нем только четыре числа: 1, 2, 4, 5.

Старик, щурясь, посмотрел на меня – он явно знал, о чем мы говорим.

– Тут ведь раньше были мельницы, правильно? На этом месте?

Хирон почесал щеку ногтями – звук был такой, словно кто-то сдирает кору с дерева.

– Так-то да. Ну, идемте, чо.

Мы шли за ним – на север, вдоль лесополосы, вдоль трассы М4, где, проезжая мимо, грохотали фуры. Дойдя до края кладбища, старик указал на холм – и мы увидели большой, бесформенный надгробный камень. Он располагался чуть вдалеке от основного массива кладбища, и даже шум дороги здесь был почти неслышен. Не было ни оградки, ни цветов, – только трава и этот огромный булыжник.

Мы подошли поближе, я протянул руку и провел пальцами по гравировке. По спине – мурашки, как ледяной водой окропили. Это был он, тот самый камень – именно здесь оказался Егор в ту ночь – 1245.

– Это эпитафия.

До дома Косаря мы бежали со всех ног. Еще издалека я заметил, что клетка Фарадея пуста. Я чуть притормозил и схватил Грека за руку.

– Смотри.

Он тяжело дышал.

– Чего?

– Собака. Ее нет.

Чуть отдышавшись, мы снова кинулись вперед. И чем ближе мы были к дому, тем тревожней становилось на душе.

– Дверь. – Грек показал пальцем. – Дверь открыта. Что-то не так.

Ну вот, подумал я, сейчас заглянем внутрь и увидим там мертвого, уже давно окоченевшего старика. Такое всегда бывает в кино: стоит героям вплотную подобраться к разгадке, как – бац! – и вместо ответа автор сценария подбрасывает им окоченевший труп, а дальше – затемнение и надпись на экране: «Продолжение следует…» Ненавижу такое.

Но труп мы не нашли. Мы вообще ничего не нашли. Дом был пуст. Самую старую, нетранспортабельную мебель оставили, все остальное вывезли к чертям. На потолке – голые провода, торчат, ветвятся, словно корни электрического дерева, растущего где-то на крыше или на чердаке. В зале – только диван и кресло. Грек бегал по дому, открывал двери, заглядывал в кладовки – зачем? – словно надеялся, что старик никуда не уехал, а просто решил подшутить над нами, поиграть в прятки, сидит тут где-нибудь в шкафу или под диваном и хихикает в ладонь, давится от смеха: «Э, как я вас разыграл».

Диван заскрипел пружинами, когда я сел.

– Нет, нет, нет, нет, нет…

Грек, кажется, делал уже второй или третий круг по дому. Он хлопал дверями с такой силой, что с потолка то и дело осыпалась штукатурка. Я ждал, когда он угомонится, еще раз оглядел пустую комнату и вдруг увидел в углу камень, прямо возле порога. Тот самый – серый обломок, фрагмент Берлинской стены. Неужели он просто оставил его здесь? Нет, не может быть такого. Наверно, камень просто выпал из сумки, из дырки в дне. Не мог же старик просто так бросить здесь такую важную штуковину?

Грек снова появился в зале.

– Смотри, – сказал я.

Он выхватил камень, повертел в руках и вдруг – со всей дури швырнул в окно. Окно не осыпалось осколками, камень пробил в нем аккуратную дыру, от которой паутиной во все стороны расползлись тонкие лучи-трещины.

– Ты дурак, что ли?

Я понимал его ярость. Мальчик, выросший на книгах, внутри книг. И собственную жизнь он воспринимал как сюжет для рассказа Эдгара По или хотя бы Стивена Кинга. Теперь у этого рассказа нет развязки. Главный герой не поразит всех своей эрудицией, не выведет хитрого старика на чистую воду, не расскажет любопытному читателю, «как все было на самом деле». Книга не закончена. Возможно, он закончит ее когда-нибудь, но теперь мы знаем: это случится нескоро. Очень нескоро.

Я вышел из дома и разыскал в кустах тот самый камень – обломок Берлинской стены. И положил в карман.

Темнело, мы шли по улице в молчании, я боялся даже смотреть на Грека. Он шел ссутулившись, опустив голову.

Мимо нас вдруг проехал длинный, шумный свадебный кортеж – десяток автомобилей, обвешанных разноцветными ленточками, с бантиками на радиаторных решетках автомобилей. Кортеж скрылся за поворотом, шум машин удалялся, и вскоре снова повисла тишина. Только сверчки журчали в подступающей темноте.

На обочине валялась отломанная ветка, кривая и жилистая, похожая на сведенную судорогой мышцу. Грек схватил ее и с размаху ударил по яблоне, растущей здесь же, у дороги. Дерево дрогнуло, с него посыпались желтые листья. Он ударил еще раз, и еще. Он лупил по дереву до тех пор, пока кора ошметками не полетела во все стороны.

И вдруг в небе вспыхнул салют. Вдалеке были слышны восторженные, пьяные улюлюканья. Все тот же свадебный кортеж.

Небо было заляпано светящимися кляксами фейерверков. В охлажденном осенью воздухе взрывы звучали приглушенно, как артиллерийские залпы. Разноцветные капли салютов взмывали ввысь и растекались по темноте. Они все были разных цветов, но взлетали с одним и тем же звуком – «фффссссс», как будто стравливали воздух, затем – резкий хлопок, – светящиеся траектории напоминали грубые неловкие швы на брюхе неба. Кесарево свечение. На полпути один из салютов с треском расщепился на сотни мелких красных ломаных линий. И небосвод стал похож на кровеносную систему, словно в глазу у ночи полопались капилляры. В другой момент я бы насладился зрелищем, но сейчас мне хотелось плакать.